-- Полковник был очень любезен, дал своего рысака и ямщика, продуктами снабдил...
Ашот, захватив ладонью бледный высокий лоб, будто жар сам у себя слушал, внимал матери не перебивая.
-- Ямщик Харитоненко знакомых солдат встретил, в совхозную столовую с ними ушел... Хотя и мимоходом видела я ваши казармы, да как представила тебя в этом царстве...
-- Тебе никогда не пгедставить до конца сие цагство, как бы ты ни напгягава свое богатое воображение.
Мать отняла его ладонь ото лба, погладила сухие пальцы и прижалась щекой к смуглой руке сына.
-- Мальчик мой! В полку идет подготовка маршевых рот. Вас вот-вот отправят на фронт.
-- Чем скогей, тем вучше.
Она ловила его взгляд, хотела что-то уяснить для себя.
-- Полковник Азатьян дал мне понять: армяне, разбросанные по всему свету, потому и живы, что умеют помогать друг другу...
Ашот отвернулся, угасло глядел в белое окно, на замерзшие в росте, усмиренные зимние цветы на подоконнике.
-- Какой я агмянин? Дед мой в агмянском селе годився, отец -- в Твеги, ты и я госли и жили уже в Калинине. Да если бы и быв я тгижды агмянином, не воспользовався бы такой возможностью. Я в этой яме пгозгев, товагищей, способных газделить последнюю кгошку хлеба, пгиобгев...
-- Но они бьют тебя, смеются над тобой.
-- Пусть бьют, пусть смеются. У идеалистов-фивософов в умных книжках сказано: смеясь, чевовечество гасстается со своим пгошвым. С позогным пгошвым, добавлю я от себя ценную, своевгеменную мысль.
-- Да-да, не просто смеясь. Непременно смеясь жизнерадостно. Слова, лозунги, заповеди, нами придуманные для того, чтобы им не следовать: 'Коммунист с котелком в кухне -- последний, в бой -- первый...' Ты думаешь, на фронте не так?
-- Нет, не думаю. Я стагаюсь, больше смотгеть, свушать. Может быть... Может быть, я хоть один газ успею выстгелить по вгагу, хоть чуть-чуть гаспвачусь за свадкий хлеб моего детства. -- Ашот еще сильнее побледнел, глядя в глаза матери, устало и вроде бы машинально произнес: -- Узок их кгуг, стгашно далеки они от нагода... Это пго нас, мама, пго нас. Неужели столько кгови, столько слез пголито для того, чтобы создавась новая, подвая агистокгатия, под названием советская?
-- Полуобразованная, часто совсем безграмотная, но свою шкуру ценящая больше римских патрициев, -- подхватила мать, комкая платочек в горсти. -Ох, как много я увидела и узнала за дни войны. Бедствия обнажили не только наши доблести, но и подлости. -- Мать помяла платочек, пощелкала пальцами. -- Все так, все так, но...
-- Нет, мама, нет. Я еду с гебятами на фгонт, я не могу иначе. Уже не могу.
-- Я понимаю... я понимаю.
-- Что девает сейчас папа?
-- Редактирует какую-то шахтерскую 'Кочегарку'. А я? Я теперь при обкоме и снова на букву 'ке' -- был Калининский, теперь Кемеровский, в отделе агитации и пропаганды, -- мать усмехнулась, развела руками, -- я умею только агитировать, пропагандировать -- на это ведь ни ума, ни сердца не надо.
-- Всякому свое, -- подхватил Ашот. -- Женщинам и детям в забой вместо мужиков, комиссагам -- призывать их к тгудовым подвигам. -- Он пристально и неприязненно поглядел на свою еще моложавую мать, привыкшую к белым накрахмаленным блузкам, к черной юбке, и, заметив, как она нервно перебирает воротничок этой самой блузки, протянул руку, погладил ее по жестким черным завиткам. -- Пгости, пожавуйста. Давай пгекгатим этот газговог. Ни вы с папой, ни я уже не сможем жить отдельно от той жизни, котогая нам выпава. -Ашот прислушался. -- Гебята с габоты пгишли, в гогнипу ни они, ни хозяева не сунутся -- пойдем к ним.
Он приобнял мать, вывел ее в прихожую и, виновато улыбаясь, сказал Грише Хохлаку и Лешке Шестакову:
-- Вот моя мама. Добгавась в такую даль.
В столовку работников не отпустили. Ужинали все вместе.
-- Неча, неча казенной кашей брюхо надсажать. Угощайтесь, чем Бог послал.
Мать Васконяна ела опрятно, поглядывая на парней, на хозяев, сама и первую рюмку подняла:
-- За добрых людей!
Ашот расхрабрился, выпил до дна, закашлялся, забрызгался.
-- Ну, Ашотик, ну, воин! -- с потерянной, извинительной улыбкой вытирала она платочком губы сына, и ребята подумали, что и в детстве мать так же вот обихаживала сына на людях, стесняясь и любя. Им-то ни губы, ни попу никто не вытирал, своими силами обходились.
-- Пгостите, пожавуста! -- вытирая слезы с глаз, повинился Васконян.
-- Непривышный, -- пояснил матери Корней Измоденович и авторитетно обнадежил: -- Однако на позициях всему научится, холод и нужда заставят.
-- Хорошо бы.
-- Изнежен он у вас, вот ему и трудней середь людей, да ишшо в тако время.
-- Да, да, конечно.
-- Бывали хуже вгемена... -- вмешался в разговор Васконян. -- Ничего, Когней Измоденович, ничего, как вы говогите: Бог не выдаст, свинья не съест... Я уже самогонку пгобовав -- и удачно. Вон гебята подтвегдят.
-- Ашо-от!
-- И не один я такой и пегеэтакий, в пегеплет попал, -- будто не слыша мать, громко уже говорил Васконян, моментом захмелевший, и вдруг грянул: -'Мм-ы вгага встгечаем пгосто, били, бьем и будем бить!'
Мать Васконяна махнула рукой:
-- Тоже мне Лемешев!..
Все с облегчением засмеялись, попробовали подхватить песню. Васконян решительно потянулся ко второй рюмке.
-- Ашо-от!
-- Мама, не мешай! Гечь буду говогить! -- в рубашечке с отлинялыми полосками, с промытым до бледности лицом, на котором чернели каторжно брови, ночным блеском отливали глаза, утопив в бездонной глубине своей свет лампы, Васконян смотрелся только поднявшимся с больничной койки человеком. -- За мою маму и за ваших матегей, Леша, Ггигогий! Мама, это замечательные гебята! С ними на фгонте... -- Он трудно высосал рюмку до половины и, сам себе удивляясь, воскликнул: -- Не идет! Но ты, мама, не обижайся... А как, мама, Ггигогий иггает на баяне, как иггает!.. Вы вот меня на фогтепьяно насильно тащили. Ггиша учився тайком. Ггише в пионегы нельзя. Вгаг! Кому -- вгаг, кому? Тетка-убогщица, вечегней погой тайком его во Двогец пионегов. В пионегы ему нельзя. Баян советский довегить ему нельзя, винтовку пожавуста. Комиссагы -- моводцы -- все ему вгедное его происхождение пгостили... Ггиша, Ггиша, дай я тебя, бгат, поцевую.
Васконян сдавил костлявыми руками шею смущенно улыбающегося Хохлака, обмусолил ему ухо и щеку, Настасья Ефимовна начала промокать глаза платком. Мать Ашота, уставившись в стол, постукивала пальцами о скатерть, ребята, от неловкости снисходительно улыбаясь, переглядывались.
-- Ничего, робяты, ничего. Мы фашисту-блядине все одно кишки выпустим! Потом и тута разберемся, -- погрозив кулаком в потолок, звонким голосом возвестил Корней Измоденович.
Вскоре Хохлак с Лешкой подхватили совсем сомлевшего Васконяна, отволокли его в горницу, сами же торопливо снарядились в клуб, где, знали они, призывно мерцало пятнышко лампы. В протоптанную под окном избы Завьяловых щелку уж не раз вежливо стучали, вытребывая музыканта.
-- Порешат стекла, порешат! -- Настасья Ефимовна, понарошке сердясь, повысила голос. -- Халды! Бесстыдницы! Сами, сами к парням так и лезут. Мы раньше...
-- Обходили, обегали парней! По степу не гуляли с имя, на полатях да на вечерках не тискались, -- тут же подхватил Корней Измоденович. -- Война, Тася, война. Молодым последняя радость. Ступайте, ступайте, робятушки. Солдат идет селом, глядит орлом! Мы тут ишшо посидим. Гражданочка уложит своего вояку спать, мы дале поведем с ей беседу про политику и про всякую другую хреновину.
Мать Васконяна
