«перенапряжение народных сил и сковывание народного труда и жизни».
В сугубо отрицательных характеристиках Петра и его деяний сходятся такие разные люди, как ультрамонархист и архиконсерватор екатерининской эпохи, князь Щербатов и анархист граф Лев Толстой; его равно осуждают историк – эмигрант Павел Милюков и стихийный империалист А. Бушков с западником Д. Оболенским – наши современники.
В отличие от вышеперечисленных, автор, говоря о возможных положительных альтернативах, вовсе не намерен «разоблачать и ниспровергать» Петра I, как разоблачали недавно буквально всех деятелей отечественной истории. Кстати, сам термин этот – разоблачение – в принципе в данном случае неуместен – все факты, на которые ссылается «антипетровская оппозиция», были всегда широко известны.
Напротив, автор готов признать за Петром определенные и немалые достоинства, и прежде всего – то, что несмотря на все свое оголтелое (увы – иного слова подобрать невозможно) западничество, он, думается, искренне любил Россию, и даже – не побоюсь этого слова – в глубине души страдал от бед русского народа, и искренне пытался им противостоять.
Только один пример – в начале своего царствования он запретил употреблять уничижительные имена в челобитных, и именовать себя холопами, падать перед царем на колени, и снимать шапки перед дворцом зимой. «К чему унижать звание, безобразить достоинство человеческое?» – так объяснил он свое решение. (41,178) За одни эти слова царю можно было бы многое простить, если бы дела не находились в столь явном противоречии с благими изречениями и намерениями.
Многое из совершенных им ошибок и зла было следствием не его порочной натуры, во всяком случае – не ее одной, а тяжелых обстоятельств, в которых оказалось (не без его участия, правда) государство Российское.
И та же яростная спешка, то вздыбливание страны «уздой железной», после нарвского поражения, на взгляд автора объясняется вовсе не гипертрофированной трусостью Петра, о которой с непонятной иронией пишет уважаемый А.А.(12,392) Вернее, объясняется оно, думается, и в самом деле страхом, но не вульгарной боязнью за свою шкуру или корону. Страхом за судьбу России в ее противостоянии жестокому и воинственному, да еще вдобавок – лучше организованному и вооруженному Западу, для которого она – не более чем страна варваров.*
Бушков опять-таки не к месту иронизирует над проектом Лейбница, по которому Россия должна была целиком войти в сферу влияния Швеции, став своего рода подмандатной территорией и полем для цивилизаторских экспериментов Стокгольма. С высоты нынешнего времени абсурдность и невыполнимость подобных идей может и очевидна, но в ту эпоху они вполне могли быть восприняты тем же Карлом XII «на ура».
Жестокость? Да, Петр был жесток. Но так ли все однозначно?
Вот например, что пишет Александр Буровский
«1703 год, штурм Нарвы. Перед каждым проломом в стене – груды трупов, гвардейцы Петра. Многих Петр лично знал, со многими был дружен. И Петр заплакал, глядя на эти еще теплые груды мертвецов. Борис Петрович Шереметьев подошел сзади, положил руку на плечо царя. Пятидесятилетний приласкал тридцатилетнего „Не плач, государь! Что ты! Бабы новых нарожают!“ Комментариев не будет».
Все же ситуацию следует прокомментировать. Автор не знает, откуда почерпнут данный сюжет, и можно ли безоговорочно доверять источнику. Но даже если и так, то почему Буровскому не пришло в голову посмотреть на этот эпизод с несколько другой точки зрения – монарх, которого вполне заслуженно считают жестоким и беспощадным, пожалел своих солдат? Можно ли представить плачущим над телами своих гвардейцев Фридриха Прусского, который как то высказался в том смысле, что более всего удивлен тем, что среди своей армии находиться в безопасности, или Валленштейна, именовавшего свое воинство(вполне, кстати заслуженно) – сбродом? Да хотя бы и Карла XII.
Наконец, отметим это особо – Петр, будучи как уже говорилось, оголтелым западником, тем не менее хорошо осознавал то, что напрочь были не способны понять его позднейшие и нынешние последователи. А именно – что России нечего ждать от Запада милостей.
Нет смысла спорить – был и «Всешутейный и всепьянейший собор» (смакованию неприглядных подробностей его отдают должное, похоже, все без исключения историки петровской эпохи равно как и беллетристы), в котором иные исследователи пытаются искать сходство то с итальянским карнавалом, то с «исконно русскими традициями скоморошества», то видят чуть ли не исполненную глубинного политического смысла пародию на православную (или католическую) духовную иерархию.
Параллели и впрямь тут можно провести, но отнюдь не с карнавалом. Скорее уж, с затеей другого «реформатора», сумасшедшего царя Иоанна Грозного, учинившего в Александровской слободе кощунственное подобие монастыря из опричников, где в промежутках между учиняемыми царем разнузданными оргиями (в том числе и гомосексуальными), казнями и пытками, развлекались пением сочиненных царственным безумцем духовных стихов.
В данном случае, мы имеем фарсовое повторение трагедии, в противоположность известному афоризму.
Так же и его труднообъяснимая борьба с бородами и русским платьем была не просто настойчивой, а прямо – таки маниакальной. Указ следовал за указом – запрет на ношение бород всем, кроме крестьян и духовенства, введение налога на бороду, ссылка и каторга уже не только за ношение русской одежды, но и за ее продажу. Достойно увенчал ее указ, каравший каторгой и конфискацией имущества, продажу… скоб и сапожных гвоздей для русских сапог.
Было и убийство сына (и тут параллель с Иваном Грозным!). Но и в этом случае Петр далеко не одинок – в истории европейских монархий не единичны примеры борьбы за трон отцов и сыновей. Правда – тут согласимся со всеми критиками – на западе подобные проблемы решались не в пример благопристойней, и ставшие опасными принцы умирали сугубо от естественных причин (правда, почему – то очень вовремя).*
Что касается возведенной в закон жестокости и пыток, на которых акцентируют внимание все петровские критики… Так ведь не вводил Петр подобные (действительно, кстати, как заметил Д. Мэсси, широко распространенные в мире порядки) на святой Руси, а всего лишь оформил на бумаге имевшую место порочную практику.
И Соборное уложение 1649 года, времен «тишайшего» царя Алексея Михайловича, было не менее жестоким, чем петровские законы.
Не думает же А. Бушков, что до написания обильно процитированного им раздела указа «О форме суда», посвященного пыткам, русские палачи не знали, как правильно пользоваться дыбой и кнутом?
Как правильно написал он сам «Пытали от Уральских гор до Бискайского залива», и насколько позволяет судить автору его юридическое образование – карательная политика европейских правительств мало чем отличалась от русской. «Каролина» – австрийский «уголовный кодекс» той эпохи, вполне стоила петровского «Артикула воинского», кстати, во многом списанного со шведских военных законов.
Правда, тут были и нововведения – при Петре на Руси стали сажать на кол – в Европе этим прежде развлекались только в Речи Посполитой.
Верно и то, что милитаризация при Петре достигла своего апогея. Пожалуй, даже предела возможного.
Если в начале царствования, после Нарвы, когда требовались отчаянные усилия по воссозданию новой армии, военные расходы составляли две трети бюджета, то после окончания Северной войны – три четверти. (23,Т1,68)
Но несмотря на это (вернее – именно благодаря этому) средств все равно не хватало даже на воинскую силу.
У военных производились вычеты из жалования – 20 копеек с рубля у генералов, 10-15 – с офицеров, 5 копеек у унтеров и офицеров гарнизонов. Задержка жалования на несколько месяцев была обычным явлением, а в конце жизни царя армия не получала жалования почти полтора года. Впрочем, это и не удивительно. К моменту смерти Петра, на 17 миллионов населения по самым оптимистическим подсчетам, приходилось четверть миллиона солдат и матросов, что было явно непосильной нагрузкой.(23,Т.1,67)
И если к примеру, участие в Северной войне вполне объяснимо и понятно – в конце концов, шведы – давний враг России, то поддержка трона герцога Мекленбургского (мужа племянницы Петра) штыками экспедиционного корпуса мягко говоря – мало оправдана.
