'...ввергают мою душу в высокий восторг'.
В пятнадцать лет я еще ничего не знал о земной жизни (кроме того, что ею правит некая роковая предопределенность). Но в пятнадцать лет я уже перебредил стихами, уже в первый раз переболел Лермонтовым и Пушкиным, уже перетвердил в тихие ночные часы любовные признания Фета и сладким ядом отравлявшие меня стихи Есенина и многих прочих, чьи книги имелись в книжном шкафу, стоявшем в большой комнате ('в зале') моего дома. Я перепере-перечитал их все - и русские, и переводные (между прочим, и сонеты Петрарки, и Ад Данте). О своем пережитом я писал длинные поэмы, ни одной из которых так и не смог закончить.
В ту зиму я только начинал заболевать математикой; я с упоением возился в системах уравнений и в гиперболах с параболами, но и с таким же упоением читал Гомера; мир полнился божественным отсветом античности, открытой мне лишь своим прелестным, сказочным, умным ликом; от одних только имен Эвклида и Архимеда трепетало сердце; Ахилл, Тезей, Геракл- звучало как музыка; где-то на берегах Меотиды, на моих берегах, Ифигения разыскивала, стеная, своего брата... Даже украл в школьной библиотеке древнегреческие мифы в переложении Куна, которые затвердил почти наизусть - стесняясь этого, ибо понимал, что это детское чтение.
________________
...ревут, стонут, содрогаются и хохочут боги в смертной битве, плачет море, летят из бездн в бездны, из мглы во мглу туманные призраки - тешится его величество Норд-ост.
________________
Я закрываю глаза, и не составляет труда представить себе как въявь:
Баб Катя - тщательно замотавшись поверх стеганки (в этих краях называемой фуфайкой) в грубошерстный платок и завязав его на спине плотным узлом - осторожно отворяет дверь дома и глядит подозрительно под ноги: не обледенело ли, не скользко ли. Удостоверившись, что нет, она отворяет дверь пошире и вся выдвигается на крыльцо. Ветер, словно поджидал, тут же набрасывается на нее, приклеивает юбки к ногам и дверь рвет из руки, осатанелый. 'Да стой ты!' - гневается на ветер баб Катя и, расставив ноги, как моряк на качающейся палубе, ловит дверь и захлопывает вход в натопленный дом. В другой руке ее - миска с костями и прочими остатками 'после обеда': это обед и ужин Сысой Псоичу.
Когда приходит норд-ост, обитатели Азовска покидают свои жилища лишь по необходимости: на работу; в магазин за молоком и хлебом; собаку вот покормить; либо за другими надобностями, без которых жизнь мелеет.
Умный дворняжка (наилучшая, самая благородная, симпатичная и интеллигентная собачья порода на свете), стерегущий дом уже более пяти лет, нетерпеливо высовывает умную лохматую морду в арочный вырез своей будки, помаргивая от летящих в карие глаза крупинок снега. Ветер стучит неплотно пригнанной створкой калитки; Сысой Псоич, хоть и опытный, инстинктивно вздергивает уши на каждый стук; но баб Катя, шаркая ногами в галошах, надетых на толстые шерстяные носки, уже приближается уже приближается! - с миской, и Сысой Псоич забывает о калитке, он чует добротные и теплые запахи, которые никакой норд-ост в мире не в силах рассеять в атмосфере, и радостно выскакивает из будки навстречу, победно гремя цепью.
- Ух ты, душа моя...
Баб Катя исходит нежностью к псу и умилением. Она не может удержаться, чтобы не погладить теплую лохматую голову собаки. Сысой Псоич терпеливо и снисходительно сносит эту ласку, хоть и очень хочется есть. Он любит баб Катю. Баб Катя, наклонившись к нему, чешет и теребит милого дворняжку за ушами... и наконец, к его радости, все переплескивает из миски в собачью обеденную посуду: старый алюминиевый тазик. Принесенное из теплого дома исходит на морозе вкусным парком... Кареглазый Сысой Псоич, пританцовывая от благодарности, глядит баб Кате в глаза: 'спасибо, теперь уходи: я люблю есть в уединении'.
- Ешь, ешь, миленький... Ешь, мой хороший... Кушай, моя радость...
Ветер в бессмысленном неистовстве мечется по саду, свистит в переплетениях нагих виноградных лоз, в проволоках, которые Атеня (баб Катя и теть Люба зовут меня 'Атеней', как звали мама и папа) в недавнюю оттепель натянул несколькими рядами в огороде над будущими помидорными и огурцовыми грядками.
Баб Катя выпрямляется и с пустой миской направляется было к дому, как вдруг в вое ветра слышит крик - сорванным, изломанным голосом, сквозь слезы: 'Баб Ка-а-ать!!' Она с трудом, медленно поворачивается и видит: у забора стоит кто-то -незнакомый, плечистый, высокий, с ярко-бледным, но плохо различимым в метельной мути лицом.
- Кто там? - спрашивает баб Катя, нахмурившись, и испуганно всматривается в незнакомца и вдруг видит, что Сысой Псоич сжался и уползает в будку, щерясь и рыча, и испуганно всплескивает руками и вскрикивает в испуге, и даже миску роняет - которую ветер с громким громыханием тащит по цементной дорожке двора.
Она всполошенно ковыляет за мискою, и в этот момент:
- Ну и пого-о-одка! - раздается за ее спиною высокий и веселый голос тети Любы.
Ладная, грациозная в своем приталенном темно-синем драдедамовом пальто с серебристо-черным песцовым воротником, тетя Люба торопливо закрывает за собою калитку, словно хочет преградить непогоде путь во двор. Ее щеки разрумянены ветром.
- Что это за дядька был, Катерина Степановна? - спрашивает тетя Люба.
- А ты не разглядела? - несмотря на ветер, баб Катя говорит шепотом.
Тетя Люба пристально глядит ей в глаза.
- Не-е-ет... Он сразу отвернулся и чуть ли не бегом от меня...
- А ты родинку... над бровью у него... видела?
Тетя Люба кивает... Ветер воет и раздувает мех ее воротника.
Они молча идут через двор к крыльцу.
- Померещилось просто... - тихо, словно отдавая слова ветру, произносит тетя Люба. - Где Атеня? - звонко, легко превозмогая рев ветра, спрашивает она.
- Та ну его, Атеню того... Гулять ушел и запропастился. Уроков не делал. А скоро темнеть начнет... Где вот носит его? В такую погодищу!.. Спрашивается!..
- Когда и гулять, как не в его возрасте, - ответствует тетя Люба.- Чего погода? Нормальная погода. Мальчишке такая погода как раз и интересна. А когда тишь да гладь, то...
- А уроки?!
- Успеет... - Тетя Люба вздыхает. Странный незнакомец уже забыт; она о чем-то своем: потаенном, важном, милом - думает... Но добавляет: - А то мы его все тюкаем-тюкаем по каждой мелочи... Все избаловать боимся... а мальчишке не тюканье, а понимание нужно.
- И то правда... - баб Катя вздыхает. - Ой, Господи...
Они поднимаются по крыльцу и входят в дом.
Возле вешалки в коридоре тетя Люба включает свет и помогает баб Кате развязать узел на спине и сама после этого быстро снимает с себя пальто и вешает на вешалку возле трюмо. Баб Катя украдкой (с жалостью) глядит на нее, на ее свежее, мило курносое, разрумянившееся на морозном ветре лицо, в блестящие, как у всякого влюбленного человека, синие глаза.
- Пал Сергеич звонил, - сообщает она негромко.
- Я знаю, он меня нашел на работе, - звонко отзывается тетя Люба, еще сильнее покраснев и отворачиваясь смущенно, и быстро уходит к себе. В проеме двери она оглядывается лучисто. - Я сейчас чайку горяченького попью и... съезжу, хорошо? Поставите чайник, Катерина Степановна?..
- Конешно-конешно, Любушка... переодевайся пока, - торопливо говорит баб Катя. - Оладушек утрешних поешь? С вареньицем абрикосовым, а? Я разогрею мигом...
'Я разве против?.. Ох, Любонька... душа моя душенька...'
Баб Катя ковыляет на кухню, она же столовая: просторная, полная воздуха комната с двойным в ширину окном. Моей маме всегда хотелось иметь полную воздуха и света кухню-столовую. Баб Катя зажигает газовую плиту и ставит чайник.
За окном смеркается. Там все тот же противный, шальной визг норд-оста, черные тучи мчатся над черными садами. В доме же тепло и тихо, на кухне яркий свет горит в люстре, хлеб лежит на большом блюде под белой тряпицей... Баб Катя достает из холодильника миску с оладьями, перекладывает их на
