очутившись на какой-то аллее, мы вырвались у него из рук и бегом кинулись прочь. Он рассмеялся и тоже было побежал, не понимая, что его надули. Но он был пьян, и артиллерийский снаряд запечатлел поцелуй у него на лбу. Сделав несколько шагов, он с шумом врезался в изгородь.
Отобедав и попив и ничего не заплатив, мы возвратились к себе в дом. Свобода казалась безграничной.
Позднее той ночью, когда стихли пушки, я проснулась и вспомнила, что ела ослятину; я пошла в туалет, где меня стошнило. Я не стала сообщать девушкам о своей слабости.
Лой в моих синих одеждах тихо спала на спине. Мышь свернулась в клубок и уткнулась в подушки, время от времени она безобидно всхрапывала.
Наполовину пустая бутылка с вином стояла у окна. Я отхлебнула немножко.
В зеркале трюмо, возле которого Лой румянила мне щеки, я увидела свое накрашенное лицо и немытые, но завитые щипцами в спиральки пряди волос.
Я потихоньку вышла из комнаты и поднялась по лестнице черного дома.
Подойдя к резным дверям, охранявшимся наядами, я постучала.
На самом деле я ни на мгновение не допускала мысли о том, что она может откликнуться. И она не откликнулась. Тетушка сидела, прячась за собственными осадными укреплениями, и свирепо глядела на обои; не горела ни одна свеча. Я тихо сказала, что ненавижу ее, и принялась шепотом обзывать ее словами, которые узнала лишь совсем недавно. «Сука», — говорил он тогда.
Затем я снова спустилась, прошла по дому и заняла свое место меж спящих «сестер».
Всего несколько дней оставалось до кануна Желтой Розы, дня летнего солнцестояния. Когда-то расставляли для ужина столы, украшенные цветами шафрана и розами, цветы вплетали в волосы, носили на лифе и за поясом, играла музыка, и все не ложились спать допоздна, встречая поворот времени года.
Я надеялась, что пушки скоро опять загремят. Мне стало трудно засыпать, не слыша их. Они исполнили мое желание.
Грандиозное небытие придавило город. Жгучий резкий свет утра как бы выползал из-под этой крышки. Низкие клубы дыма, словно накипь, постепенно укрыли Форум Хапсид. Небосвод над головой каменного монарха, высившегося на пьедестале, был окрашен в чисто-синий цвет, будто небо над другой планетой.
Полчаса спустя Мышь прибежала ко мне в спальню.
— Ара! Всему конец — все кончено. Правда! Помнишь того конюха с лицом летучей мыши — г это он сказал мне, он прибыл прямо с огневых позиций. — Она привыкла к моему летаргическому тупоумию. — Понимаешь, — говорила она, — всем этим старым аристократам, капитанам и прочим умникам не удалось остановить сазо. Ужасные люди, — сказала она, — похожие на старых северных медведей, огромных и черных. — Она сверкнула красивыми белыми передними зубами — задние уже по большей части вырвали — и убежала.
Еще до прихода полудня по улицам промчались всадники на лошадях, которых почему-либо не съели. Одна из групп направилась через Форум.
— Капитуляция! Это капитуляция!
Не отворилась ни одна дверь, ни одно окно. Лошади были худые, изможденные; может, их не имело смысла жарить. Двое мужчин прикрепили плакаты возле статуи и неподалеку, на ограду, повесили листок бумаги. Они ускакали.
Вскоре вслед за этим Лой вышла на улицу и взяла листок. Зеленая бумага, черные буквы, неровно пропечатавшиеся на ней.
«Сей день, десятое число месяца Розы, день летнего солнцестояния, согласно декрету его величества монарха…»
Не в силах более выносить стоны и страдания своей столицы, король посоветовал городскому Сенату сложить оружие и вступить с противником в переговоры о почетном перемирии.
Прислуга в тетушкином доме разразилась хриплыми насмешками. Король, пребывающий на своем острове среди садов и любовниц, решил, что с нас хватит. Ни хлеба, ни масла не осталось, разве что несколько крыс в погребах. И, что куда важнее, нехватка пороху, пушечных ядер и бойцов. Ни разу не прислали нам провианта. Ни одного батальона. Семьдесят дней.
Не ради этого погибли мои мама и папа. Сдать город — значит притвориться, будто ничего не произошло.
Лой уселась перед зеркалом трюмо, надев мою блузку из белого муслина, которую она перекроила и прошила лентой, чтобы она облегала плечи и крутые изгибы груди. В честь времени года она положила меж грудей желтую розу, очистив стебель от шипов.
— О да, напыщенные бессвязные речи, суета. Только они победили нас, эти свиньи. Чего еще могут они пожелать, как не войти через ворота и проследовать через Поле Оригоса по Пантеонной Миле и к самому Пантеону? Раз мы проиграли войну и город принадлежит им, что, по-вашему, станут делать сазо? Лягут, оближут стены и уйдут прочь? Навряд ли. Командующий этих свиней, медведь-генерал, говорит, что мы его очаровали, и он намерен остановиться здесь на летний отдых вместе со своими бедными усталыми бойцами.
— В ней нет ни капли патриотизма, — сказала Мышь, сверкая глазами, как бриллиантами. — Собирается выйти и строить глазки сазо, когда они будут въезжать в город.
Лой дернулась.
— Я патриотка, но не дурочка.
Мышь надела мою синюю юбку и собственный красный корсаж. В ушах у нее были серебряные серьги. Я подумала, что серьги, верно, тетушкины, но не решилась спросить, украла ли их Мышь, а если да, то когда и как.
Они не потрудились принарядить меня по случаю этой прогулки. Волосы остались непричесанными; лицо белым, словно глина, а хлопчатобумажное платье грязным и мятым; приплясывая, они потащили меня за собой.
Солнце клонилось к закату, когда неслыханный рев басом прогремел в воздухе, ударяя по плитам мостовой, по мозгу, по костям. Приближалась буря или землетрясение. Было без малого десять часов. Небо, такое чистое и пустое, светилось бледно-малиновыми красками и глубокой гулкой бронзой над Западной аллеей ближе к улице Винтокалс, а над Восточной аллеей, по которой мы шли, оно уже стало сине-розовым. Большинство деревьев порубили на дрова, но те, что остались, еще не скинули своего убранства. У листвы был землистый оттенок.
Никому не воспрещалось наблюдать за факельным шествием легионов саз-кронианцев, входивших в город. Некоторые из патриотов поклялись, что скорей умрут, чем станут присутствовать при этом. А прочих горожан обуяло любопытство. Теперь они наконец увидят чудовищных зверей, державших их в кольце. В город уже доставили продовольствие, подарок завоевателей, и это отнюдь не способствовало росту их непопулярности. Оставшиеся в живых солдаты ополчения и городской гвардии, оборванные и разбитые, стояли вдоль всего пути, опираясь на костыли; повсюду — подзажившие шрамы и хирургические повязки, изможденные пепельно-бледные лица. Возможно, они пришли не затем, чтобы поддерживать порядок, а скорей, чтобы подчеркнуть разницу между нами и теми, кто пришел заявить о своих притязаниях на нас.
Хитрая Лой отыскала себе, а заодно и нам, место на балконе таверны. В тот день по приказу Сената закрылись все винные магазины, но это не имело значения: по рукам ходило множество больших плоских бутылей и бутылок поменьше. Вместе с нами на балкон втиснулись два семейства, и еще сколько-то человек расположилось на крыше; под ногами у них зловеще скрипела черепица. То же самое происходило повсюду, и почти у каждого окна столпились люди. Те, что стояли на самой Миле, жались к домам. Широкая мостовая оставалась свободной.
Кое-где уже зажглись огни. Припрятанное масло щедро расточалось в расчете на завтрашнее пополнение запасов. В целом настроение не отличалось высокой трагичностью. Кое-где оно даже приобретало праздничный оттенок, что, впрочем, подлежало осуждению, а потому долго не продержалось. Те, кто испытывал подлинное отчаяние, остались дома. Кое-кто вел себя дерзко, как Лой.
Странная дрожь, пробравшая будто бы сами камни города, не унималась, однако теперь я решила, что это, пожалуй, грохот вражеских колесниц, потому что они приближались. Послышались звуки труб и
