Пилар приехала в черном мешковатом костюме. Сменив контактные линзы на очки в толстой роговой оправе, она, по техасским понятиям о красоте, выглядела посмешищем. А волосы! Интересно, в Нью-Йорке действительно кому-то нравятся эти прилизанные прически?
Но я отвлеклась.
Повзрослев, Пилар стала амбициозным членом Лиги. К любому вопросу она подходит как суровый защитник корпоративных интересов, способный кого угодно довести до белого каления. Она забыла, что можно, и даже желательно, прятать свои истинные чувства за «Благослови вас Бог» и «Вы так милы». Она забыла, что разгадывать скрытый смысл слов, обильно сдобренных улыбками, было своего рода искусством, которому техасские барышни обучались точно так же, как вальсу перед первым балом. Она стала пренебрегать неписаными правилами поведения, которые передавались, как система тайных знаков, из поколения в поколение.
Только не поймите меня превратно: не то чтобы техасские женщины не высказывают своего мнения. Мы не немые. Просто мы сопровождаем свои слова сладкими улыбками и нежными объятиями, отчего резкая критика кажется комплиментом, а истинный смысл этих слов проявляется позже, поражая, как хук слева. Техасская женщина может послать вас к чертовой матери, но вы будете думать, что предстоящее путешествие доставит вам истинное удовольствие.
– Фреди, ты слушаешь? – раздраженно спросила Пилар. Ее абсолютно прямые, ровно остриженные черные волосы воинственно колыхались, задевая плечи.
«Нет» казалось неподходящим ответом. Но я в самом деле отвлеклась. Хотя я и была уверена в своей беременности, медицинского подтверждения у меня не было. Я хотела при первой возможности сбежать с собрания и пропустить почти обязательный после встречи ленч в «Брайтли», кафе Лиги избранных. Само собой, все думают, что я проведу с членами Лиги весь день. Я намеревалась уйти пораньше, чтобы избежать лишних вопросов и неинтересных теперь разговоров. По дороге на собрание я забежала в аптеку, и мне хотелось как можно быстрее очутиться дома и сделать тест на беременность.
Не желая рассказывать обо всем этом, я судорожно соображала, о чем идет речь.
Пилар вздохнула:
– Я спросила, сколько получено заявок на новые проекты.
– О, да, конечно. – Я одернула кремовый кашемировый свитер, достала именной блокнот с надписью «Фреди Уайер» и бегло пролистала его. – Мы получили двадцать заявок, но только шестнадцать из них содержат конкретные предложения. В итоге я остановилась на пяти.
На секунду повисла зловещая тишина.
– На пяти? – переспросила Пилар.
Члены Исполнительного комитета по новым проектам удивленно обернулись, привлеченные ее властным тоном. Собираясь с мыслями, я переводила взгляд с одного лица на другое. Вот Элизабет Мортимер, ей тридцать два, хотя она клянется каждому, кто готов слушать, что ей двадцать восемь. Но я-то точно знаю, что ей не может быть двадцать с чем-то, потому что она училась в старших классах школы Уиллоу-Крика, когда я только поступила туда. Вся штука в том, что она встречается с этим милашкой Рэмси, которому только двадцать шесть. В самом деле, какой женщине хочется быть старше своего бойфренда?
Еще одной из присутствующих, помимо Пилар и вашей покорной слуги, была Гвен Хэнсен. На самом деле ее звали Гвендолин Мур-Бентли-Бейкер-Хенсен. Она трижды побывала замужем, теперь приближалась к сорока и статусу «сочувствующего», когда члены ЛИУК вынуждены выполнять не активную роль, а, скорее, наблюдать и контролировать. Мы все знали, что она переспала со всем Уиллоу-Криком, сделав секс своим любимым видом спорта. Гвен никогда бы не попала в ЛИУК, если бы уже к тому времени не состояла в Лиге. Выгнать однажды принятую в члены Лиги женщину ужасно сложно, это все равно что лишить судейского статуса члена Верховного суда.
К несчастью для ЛИУК, у Гвен денег даже больше, чем у меня, так что в качестве последнего средства мы решили выдать ее замуж в четвертый раз, в надежде, что это ее успокоит.
Что касается Пилар, то ее гневный пронзительный взгляд меня не беспокоил. Что она может сделать? Выгнать меня? Меня, Фреди Уайер?
Несмотря на все амбиции Пилар, никто из нашего круга не сомневался, что я пойду по стопам своей матери и когда-нибудь стану президентом Лиги избранных.
Я нежно улыбнулась ей:
– Пилар, дорогуша, если ты хочешь взять заявки и просмотреть их сама, я не против.
Я извлекла папку от Луи Вюиттона, которую купила специально для этой встречи, пачку официальных бланков и толстые стопки подробно изложенных предложений. Когда я протянула ей бумаги, она презрительно фыркнула:
– Ладно, рассмотрим пять.
Клянусь, я не злорадствовала. Свою маленькую речь я начала с улыбкой:
– Жена Мориса Трудо просит, чтобы мы помогли открыть сад скульптур ее мужа.
Тяжелый вздох прошелестел в заскучавшей аудитории. Элизабет и Гвен снова уставились на меня остекленевшими глазами.
Морис Трудо, получивший образование в Европе, слыл одним из лучших скульпторов в Техасе, но он был невысок ростом и внешне непривлекателен. То, что его «Пьета»[1] была очень изящна и стояла перед входом в музей «Метрополитен», не имело значения. По крайней мере, для остальных членов комитета. Меня же, напротив, эта тема весьма заинтересовала. Как директор и владелица галереи Хилдебранд (не говоря уже о дипломе искусствоведа Университета Уиллоу-Крика), я считала себя обязанной высказывать свое мнение обо всем, что имеет отношение к искусству:
– Он потрясающий скульптор. Настоящее техасское дарование. Его жена говорит, что для закладки сада нужно всего сто тысяч долларов и десять-двенадцать волонтеров.
Пилар строчила в своем простом блокноте на пружинке.
– Следующий в списке, – продолжала я, – конно-спортивный лагерь для детей, страдающих аутизмом. Десять тысяч. Мне очень импонирует идея помощи аутичным детям, но я не думаю, что нам удастся найти
