Адмиралтейства. Оказалось, что он хорошо знал отца Феликса. Он пообещал, что добьется помилования для Артии и сделает сына своего друга богачом. И сдержал слово.
Получив обещанное богатство и завоевав всеобщую любовь, молодые неожиданно для себя обнаружили, что у них теперь есть всё необходимое и даже больше. Им не надо было ничего делать — только жить, как жили до Ангелийской Революции знатные лорды и леди.
Когда они венчались (в смятении и ужасе отказавшись совершить обряд в Ист-Минстерском аббатстве), улицы вокруг крохотной церкви оказались запружены многотысячной толпой. Детей сажали на плечи, чтобы те тоже увидели знаменитую пару. Художники, такие же, как Феликс, вскарабкивались на заборы или крыши и торопливо рисовали их.
— Клянусь звездами, — сказала тогда Артия, — это сильно напоминает мне день моей казни.
— Большое спасибо, — отозвался Феликс, и они вместе рассмеялись.
Им пришлось скрывать от широкой публики свое новое местожительство. Несмотря на это, время от времени к ним являлись незваные гости. Они просили автографы, хотели зарисовать Артию, Феликса, даже лошадей и кроликов, в изобилии водившихся в окрестных рощах.
Когда была объявлена война, которую все давно ждали, всё изменилось. Солдаты выпроваживали досужих зевак, утверждая, что они могут оказаться шпионами «лягушатников» — так с недавних пор называли франкоспанцев.
Однако время от времени правительство или Адмиралтейство вызывали Артию и Феликса в Ландон. Они ездили в душных каретах по запруженным толпой городским улицам, посещали навевающие зевоту званые вечера, произносили заказные речи (у Феликса это выходило обворожительно, а у Артии — профессионально: она по актерской привычке легко заучивала тексты наизусть). Оба до глубины души ненавидели эти визиты.
Во время этих вынужденных экскурсий они иногда встречали людей из команды Артии — всех, кроме Честного Лжеца: говорили, что он отдал концы где-то в Вест-Энде. Команда первое время тоже купалась в лучах славы. Все актеры — Эйри, Питер и Уолтер, а особенно Дирк и Вускери — играли свою роль с душой и не терзались сомнениями. Но вскоре Эбад отправился в путешествие, послав Артии малосодержательное письмо. Глэд Катберт, единственный из них, кто не был актером, в конце концов сбежал куда-то на побережье и сделался контрабандистом.
Свин, самый чистый пес в Ангелии, тоже исчез. После помилования Артии его больше никто не видел.
А Планкветт…
— Осторожнее! — воскликнул Феликс.
— Берегись попугая!
Оба, не разжимая рук, торопливо пригнулись, чтобы избежать столкновения с зелено-красным крылатым вихрем.
Планкветту особняк очень нравился. Попугай летал из комнаты в комнату, иногда скрывался из виду на целые дни, оставляя на память о себе только следы в виде помета и оброненных перьев на шторах, креслах и мраморном полу. А иногда порхал по веткам в парке. Появлялся он в самые неожиданные моменты. Глядь — а он уже восседает, прикрыв один глаз, на голове у какого-нибудь греческого бога или каменного грифона.
Сейчас Планкветт выпорхнул из парка, пронесся среди черных деревьев, окружавших дом. Захлопав крыльями, уселся над Феликсовым полотном, склонил голову и клювом проковырял аккуратную дырочку в безупречном голубом небе.
Артия крикнула на него. Феликс пожал плечами.
— Восемь генералов! — заверещал Планкветт. — Рад вас видеть.
— Что бы это значило? — поинтересовался Феликс, почесывая птице головку измазанным в краске пальцем.
— А вот что, — ответила Артия, оборачиваясь к обрыву.
К ним кто-то спешил, размахивая одной рукой, словно старая ветряная мельница.
Около полуночи Артия сидела за столом в библиотеке. Комната была полна роскошных книг, к которым хозяйка за всё это время ни разу не прикоснулась. Их открывал только Феликс да кто-нибудь из слуг, любивших читать. Вот и сейчас одна горничная сидела у открытого окна, углубившись в роман о любви и шпагах.
На столе лежало письмо Эбада.
«Дорогая моя Артия, капитан и дочка!» — Когда Артия прочитала эту строчку впервые, у нее потеплело на душе. Ей нравилось считать Эбада Вумса — чернокожего актера, бывшего раба, утверждавшего, что он происходит из рода египтийских фараонов, — своим отцом. Конечно, он ей не настоящий отец. Но он любил ее мать, а та любила его. А о настоящем отце — Джордже Фитц-Уиллоуби Уэзерхаусе — Артия даже не вспоминала. Да он этого и не заслуживал.
Однако следующие строчки — и тогда, в первый раз, и сейчас — мгновенно стерли улыбку с ее лица.
«Знаю, Артия, ты не нуждаешься ни в защите, ни в заботе. Но, клянусь бом-брамселем, если тебе надо будет опереться о сильное плечо, у тебя есть Феликс. Ни один мужчина не позаботится о тебе лучше, чем он».
Глядя сейчас на это письмо, Артия спросила себя: а не ревнует ли Эбад? Отцы часто бывают ревнивы. Но нет, вряд ли. Эбадайя Вумс никогда не опустится до мелочной ревности.
'Артия, я уезжаю. Ненадолго. Не беспокойся обо мне, путешествие не принесет ни бед, ни славы. Но вся эта ландонская жизнь — пиры и парады, шум и гам — мне изрядно надоела. Не люблю я играть перед толпой самого себя. Слава — вещь обоюдоострая. Увидимся на Рождество, а может быть, и раньше.
Навсегда твой, столь искренне, сколь переменчиво море.
Э. Вумс'.
— Папа, как же с тобой нелегко, — тихо проговорила Артия, глядя на письмо. — Когда мне очень нужно поговорить с тобой, ты раз — и исчез.
Горничная у окна со вздохом подняла отрешенные глаза.
— До чего же хороша книжка, госпожа Артия.
— Хорошо, Джейн, но не надо звать меня госпожой. Просто Артия.
«Но таков теперь мой титул, — подумала она. — Феликс — Землевладелец, а я — Землевладелица. Запертая на суше».
Потом ее мысли вернулись к Катберту, навестившему их сегодня вечером.
Он ворвался на лужайку, как буря, как Планкветт. Только Глэд был растрепан гораздо сильнее. Его усадили, Феликс налил кофе. Сказали, что рады ему, что он должен заходить почаще.
Глэд Катберт сидел за столом, сильный и загорелый, тяжело дышал. Потом выложил напрямик:
— Прошлой зимой, сразу после того, как мы спаслись от петли, кэп, я сидел в таверне у Двух Церквей, близ Роухэмптона, и слыхал байку. Может статься, всё это вранье. Я и думать забыл. Но вчера ночью я видал тот самый корабль.
— Корабль? — переспросила Артия. — И что тут удивительного? Здесь же побережье, мистер Катберт.
— Кэп, этот корабль не такой, как другие. Зовется он «Вдова», и капитаном на нем тоже вдова. Звать ее Мэри Ад — а раньше она носила имя Мэри Адстрём, по покойному мужу. Пираты убили его у берегов Скандинавии.
Артия села, небрежно закинув длинные ноги в брюках и сапогах на перила террасы.
— Я никогда не слышала этой байки, Катберт, — сказала она.
— Ее мало кто слыхал. Говорят, рассказывать ее — дурная примета.
— Тогда…
— Нет, капитан Артия. Вы должны знать.
— Почему?
— Вот об этом я и толкую. Пиратом, зарубившим Мэриного благоверного, был Золотой Голиаф.
Артия выругалась. Торопливо взглянула на Феликса. Его лицо стало бледным, как белая краска на палитре. О Голиафе даже после смерти шла дурная слава. При жизни он ограбил и потопил несчетное
