они не могли не распознать. Встав рядом с ними, безумец оказался выше Туаба, а значит, и всех остальных. Даже сейчас, покрытый слоем грязи и ошметками леса, он был внушительным, хорошо сложенным и прекрасно владеющим своим телом. Одноухий узнал его набедренную повязку, ибо сам по неосторожности провел месяц в команде рабов у Вольных закорианцев. Он шепотом сообщил об этом предводителю — но тот словно не услышал.
— Дай мне того вина, — наконец потребовал он, пристально глядя на безумца.
Одноухий отцепил от пояса флягу. Туаб-Эй, по-прежнему не отводя взгляда, откупорил сосуд и протянул его безумцу. Тот, помедлив немного, принял ее, немного отпил и вернул владельцу.
Со времени появления он не произнес ни слова, но что-то неуловимо изменилось в его облике — он уже не казался безумным. Скорее, просто необычным.
— Что ж, идем, — бросил Туаб-Эй. Его отец, в прошлом аристократ, был вынужден бежать из Дорфара после одной не очень красивой истории, и время от времени в поведении Туаба проглядывала его порода. — Будь нашим гостем. Пошли в дом. И не беспокойся, твое, э-э... средство передвижения будет в сохранности. Не думаю, что кто-то из соседей покусится на него. Говорят, мясо у него ужасное.
Он повернулся и пошел прочь, сопровождаемый своими заместителями. Безумец последовал за ними.
Закат выкрасил огненно-розовым стены просторного зала во дворце, который присвоил Туаб-Эй, но видимо, сумеркам этот цвет не понравился — они перекрасили их в голубовато-серый. Древним очагом давно уже нельзя было пользоваться, поэтому огонь разводили прямо на мозаичном полу, а дым вытягивало через многочисленные проломы в крыше. Очень удобно. Правда, во время дождя костер то и дело заливало.
Здешние зимние ночи были довольно прохладными, поэтому змеи и ящерицы заползали сюда греться у огня. Туаб не разрешал своим людям убивать этих тварей, ибо они развлекали его. Как-то к ним заглянуло целое племя обезьян, но Туаб-Эй, подражая их вожаку, желающему подраться, начал рычать и подпрыгивать на месте, и непрошеные гости в страхе удалились.
Сейчас Туаб-Эй сидел, скрестив ноги, и наблюдал за безумцем, который устроился немного поодаль и от разбойников, и от огня. Ему предложили еду — плоды и мясо от вчерашней охоты, но он поел совсем немного и не притронулся к мясу. Затем его проводили к надтреснутому баку во дворе, полному свежей дождевой воды. Здесь разбойники плескались время от времени, когда у них было такое желание, Туаб же, как сын аристократа, принимал ванну каждый день. Безумец влез в бак и охотно вымылся. Ему принесли одежду одного из тех, что были убиты два дня назад — высокого и крепкого мужчины. Безумец принял ее, не заметив ножевого разреза на груди или не придав ему значения.
Сейчас, одетый по-разбойничьи и греясь у разбойничьего костра, он, казалось, чувствовал себя как дома — сидел, глядя в пустоту и прозревая в ней какие-то невидимые знаки.
Туаб-Эй подошел и уселся рядом с гостем.
— Если ты хочешь сбрить бороду, то у меня есть мазь и бритва, — сказал он. Безумец не ответил. Предводитель разбойников продолжал наблюдать за ним.
— Наш Туаб влюбился в Стукнутого богами, — усмехнулся один из его подручных.
— Каждому свое, — тут же отозвался молодой человек. — Этот фриз с голыми девками, под которым ты валяешься, играя сам с собой в тихие игры — он в пятом дворике или в седьмом?
Разбойники рассмеялись, и пошел обычный мужской разговор о том, какие у кого были женщины или мальчики.
Когда безумец поднялся и вышел из зала, все посмотрели ему вслед, но и только. Лишь Туаб, сверкнув усмешкой, тонкой, как отточенное лезвие, последовал за ним.
Подобно калинксу, он бесшумно шел за гостем по бесчисленным залам дворца, по разбитым лестницам, вдоль внешних террас. Когда тот останавливался, Туаб-Эй тоже замирал. Потом они двигались дальше.
«Рарнаммон», — шептали камни безымянного Мемона.
«Рэм, Рарн, Рармон, Рарнаммон», — взывал город всеми своими высотами и глубинами, из каждого оконного проема или балкона.
«Рарнаммон», — вздыхал ветер в кронах деревьев и слуховых оконцах башен.
В каждом из залов для него оживали стенные росписи. Вставали картины давних оргий: чаши с вином — достаточно большие, чтобы в них искупаться; женщины в прозрачных платьях, а на мужчинах, поверх гладких темных шелков или просто на голое тело — кожаные куртки без рукавов, но с множеством ремешков и пряжек, изысканные намеки на доспех. Он слышал жалобные звуки неведомых музыкальных инструментов и сладострастные стоны сотен пар, занимавшихся любовью в подушках — звук, не меняющийся от века. Он наблюдал, как приносят жертвы богу с драконьей головой, держащему молнии в руках. Перед ним по главной улице города, словно призраки в броне, шли войска: гремела военная музыка, и свет призрачного солнца играл на копьях и колесницах. Рарнаммон завоевал весь материк, именуемый Вис, и сделал всех его жителей своими подданными. Он первый носил титул Повелителя Гроз. Но его глаза были глазами людей Равнин.
Безумец был Рарнаммоном. Висом с золотыми глазами.
Ему воздавались почести: бесчисленные толпы людей — коленопреклоненных или павших ниц, груды драгоценных камней, плиты золота и серебра, оружие, рабы... В прохладе ночи он чувствовал на своей коже жар полуденного солнца, грубые прикосновения простой одежды казались нежнейшей лаской шелка.
«Повелитель Гроз», — неслось отовсюду.
Но он прошел сквозь колоннаду и заглянул в окно. Там сидела женщина и покачивала колыбель — без особого удовольствия или любви, просто от нечего делать. Ребенок глядел на мать, и его взгляд был под стать ей самой — недоверчивый и отчужденный. Это была Лики, но совсем молодая, а ребенком — ребенком был он сам. Затем он увидел ее опять, но уже в другой обстановке — она забилась в угол какого-то шатра, прижимая к себе ребенка. В этом объятии была и привязанность, и ненависть. А человек, возвышающийся над ними, говорил:
— Если я скажу тебе, Лики, что сохраню твою жизнь при одном условии — я возьму твоего ребенка и разрублю его этим мечом, — ты позволила бы мне сделать это, ибо такова твоя сущность.
Говорящий был Ральднором, его отцом.
— Твоя смерть ничего не даст, — прибавил он. — Поэтому ты не умрешь.
А потом был дождливый день. Он вошел в ворота красного дома на Косой улице в Кармиссе.
Понадобилось совсем немного времени, чтобы пройти через весь дом в маленькую переднюю, а оттуда — в спальню Лики. Торговца не было — то ли в отъезде, то ли просто куда-то вышел. Лики лежала на кровати и выглядела словно вылинявшей — ее смуглая кожа и даже черные волосы утратили живость и стали какими-то бесцветными. Ее пальцы теребили край покрывала, рот ввалился и запал — по крайней мере, так ему запомнилось. Несколько мгновений Лики выглядела совсем старой и дряблой — казалось, она вот-вот упадет с берега жизни, и ненасытное море предъявит свои права на нее. Но затем она увидела сына и оживилась.
— Так, — произнесла Лики. — Так, значит. Ты ожесточился, отказался от всего святого в жизни — и все-таки пришел сюда. Никогда бы не подумала, что это случится. Деньги, о да... Я полагала, что стыд и чувство вины вынудят тебя послать их, но чтобы ты тратил на меня свою драгоценную персону... Удивил, что и говорить.
Он стоял над ней и узнавал свою мать. Ничего не изменилось.
— О да, — продолжала она с лицом, искаженным гримасой злобы и возбуждения. — Какая честь! Личный прихвостень принца Кесара эм Ксаи, и вдруг в моей спальне! Может быть, ты принес мне еще несколько анкаров? А то мой врач никуда не годится. Он прописывает мне то одно, то другое, но ничего не помогает. А он, — Лики имела в виду своего покровителя-торговца, — ушел в таверну. Уверяет, что от моей болезни ему хуже, чем мне самой. Так всегда. Ни один мужчина никогда не относился ко мне хорошо. И ты, мой сын, тоже никогда не любил меня. Никогда.
Он подошел поближе к кровати, глядя на мать. Она умирала. Он уже видел такое выражение на других лицах — сосредоточение на чем-то внутри себя, самоуглубленность, которая, собственно, и есть смерть.
— Ты кажешься старше, — неожиданно выговорила она. Казалось, это ее испугало. — Что они с тобой сделали? Почему ты выглядишь старше? Не далее как в Застис ты был здесь, опозоренный, высеченный — я
