скотом, а затем, сбив их в стадо, погнали маршем-броском через горные хребты прочь. Был небольшой бой, очень короткий. Никто с золотыми и серебряными лицами не остался кормить ворон, пронеслись без потерь, дьявольские кони перескакивали через скалы и рубиновые сумерки, как будто к их ногам были прикреплены крылья.
Это был дикий налет безумцев. Беспорядочный, опустошительный, неудержимый. Они захватили около тридцати человек, и еще пятьдесят умрут от ран до восхода луны.
Воины дагкта бесформенно барахтались, как бы приходя в себя после обморока. Никто из нас не отправился в погоню за врагом. Только бесцельные крики разносились по долине, давая выход гневу и страху. Некоторые вожди, и среди них Эттук, вопили и потрясали копьями в дымящемся, темнеющем небе. Люди знают два умных трюка. Один – из ничего сделать много. Второй – серьезное представить как ерунду.
Раненых и умирающих воинов собрали вместе, чтобы жрецы ухаживали за ними. Остальные развели огонь, разлили пиво по чашам и начали держать военный совет. Суть его заключалась в следующем: невозможно бороться с человеком в маске из города; совершенно невозможно бороться с железными трубами, кашляющими смертью. Поэтому – пусть их. Правда, они ворчали по поводу собак и лошадей, погибших во время взрывов, а некоторые молчали, думая о мертвых друзьях и родственниках, в то время как сплетники рассказывали легенды о прежних налетах, и порядочно проклятий было произнесено в свете костра. Хорошо было известно, что масколицые пороли и морили голодом своих рабов, несомненно, трудная зима прикончила их и поэтому их хозяева пришли на охоту так рано.
В итоге, те, кто потерял сыновей, братьев или отцов, взяли памятные сувениры с трупов или целые тела, где их можно было найти, и молча поскакали домой к местам стоянок. Другие, чьих товарищей налетчики угнали на запад, хмурились, топали ногами и призывали своих богов и тотемов к мщению. Мертвецы без конечностей были сложены грудой вместе с их оружием и будут утром сожжены как мусор.
Это все, что они предприняли.
Я был похож на человека, который заново овладевает конечностями после паралича. И тут, когда все мои мускулы горели и рвались действовать, я обнаружил, что дела нет.
Испугавшись и растерявшись перед неизвестным оружием налетчиков, я горел желанием восстановить свое достоинство. Для меня было неприемлемым произносить громкие речи, бушевать и давать клятвы. Я был обесчещен в собственных глазах, ибо я понял внезапно, что враг был всего лишь человеком. Они не были непобедимыми, в конце концов, они просто имели какое-то опасное изобретение на колесах. Я лежал ничком в весенней грязи, а они проскакали надо мной, как будто имели право забирать свободных людей, и против них не поднялось почти ни одной руки, и даже эта рука была не моя.
Носясь среди сосен, где стонали, кричали и умирали раненые, я привел себя в состояние раскаленной ярости и пошел с ней к кострам.
Я пошел туда, где Эттук ругался, ел и пил со своими воинами.
– Мой отец, – сказал я, – они взяли пять наших людей в рабство. Дай мне десять, и я пойду за ними.
Он жевал мясо, борода блестела от жира. Глаза его тоже блестели. Они говорили мне, что глупо было с моей стороны обращаться к нему с просьбой после тех моих слов. – Послушайте, как лает щенок. Он промочил свои штанишки вечером и звал свою мамочку. Даже такой храбрый воин, как Тувек, падает перед городскими людьми в обморок подобно девице.
Воины хрюкнули. Пара засмеялась, но, увидев мое лицо, осеклась. Я был так зол, что не мог вымолвить ни слова.
Эттук сказал:
– Нет, Тувек. Ты не заслужил право вести мой крарл в бой. Но вытри свои глаза. Не бойся, мы не скажем твоим женам, как ты бежал, чтобы спрятаться в грязи.
Неожиданно мой гнев прорвался и вытек, как гнойный нары в. Удивляясь собственному хладнокровию, я уверенно улыбнулся ему.
– Ты добр, отец, что не скажешь никому. Я признателен. Я никогда не забуду твою собственную храбрость. Жрецы должны сложить о ней песню.
Это было слишком тонко для него, но он трудился над задачей и вскоре разгадал ее. Он сам где-то прятался; его одежда была грязнее моей, а его ножи не носили следов крови или, наоборот, недавней чистки.
Его лицо побагровело, и я сказал:
– Прошу прощения, мой отец. Мне стыдно находиться в присутствии вашей чести.
И я отошел прежде, чем он оправился. Я направился прямо к пасущимся лошадям и украл одну из оседланных, так как мой чалый, судя по всему, убежал.
Меньше часа спустя я был за пределами долины и скакал на запад по следу любителей рабов. Они оставили прекрасный след, городские налетчики. Лошадиный помет укрывал камни, следы копыт оставляли ямы в мягкой весенней почве, отпечатались следы людей, а местами голубоватая пыль – порох, просыпавшийся из их пушки на колесах. В одном месте, как светлячок в кустах, сверкала золотая бусина на кольце со сбруи или с всадника – как будто они хотели, чтобы я последовал за ними и намеренно оставляли след.
Я искал их всю ночь и весь день, и часть второй ночи.
После двадцати миль осторожной езды я заметил, что горы стали выравниваться и снижаться по направлению к высоким каменистым плато. Путь стал легче для лошадей, их и моей. К середине первой ночи я был уже достаточно уверен в правильности направления и позволил себе несколько часов сна, лежа в неглубокой пещере. Их след вел на север, и это, как я заключил, не был путь к старому сожженному городу Эшкиру, который лежал к юго-западу от нас.
Западные высоты были желтыми, как козьи глаза, голыми и коварными, как рога, а северные склоны слегка зеленели скудными пастбищами. Вскоре я проехал мимо места недавнего привала, черные кострища, повсеместно лошадиный и людской навоз, взрытая и разоренная земля и обгорелые кости двух оленей, которых они зажарили. Очевидно, городские демоны нуждались в пище, вопреки россказням.
