позади меня. Она повиновалась, как любая рабыня, но потребность увидеть ее лицо была невыносимой, как зуд, когда нельзя почесаться.
Итак, я пошел к палатке моей матери, оставив остальных у костра и только приказав Чуле позаботиться о моих лошадях в сосняке и принести мне поесть.
Мне достало разумения не врываться буйно к Тафре, которая считала меня трупом; это я сделал правильно. На самом деле, я склонялся найти Котту, чтобы она принесла новости, но ее палатка, когда я подошел, была наполнена стонами и причитаниями какой-то больной женщины, которой она занималась, и она отказалась оставить ее ради меня. Так что мне надо было справляться самому.
Когда мы дошли до палатки моей матери, я привязал коня и оставил Демиздор подле нее, наказав ей не отходить, иначе воины могут посчитать ее прекрасной добычей. Мне начинала не нравиться ее покорность, и, кроме того, меня тревожила задача, стоявшая передо мной.
Я вошел в палатку очень тихо.
У постели горела жаровня, никакого другого света не было. Сначала я не нашел Тафру, потом увидел, где она сидела, в тени высокого эшкирского станка. На станке было полотно, черное с белым, полотно, в которое женщина племени заворачивает тело покойного, но она не ткала, полотно было только начато.
Она была неподвижна. Черные, как ночь, ее волосы и платье, и лицо, скрытое под шайрином. Но ее состояние было столь же очевидным, насколько спрятанным было ее лицо. Глаза ее были закрыты. Она не плакала, но казалась убитой и высохшей, как ветка, обгоревшая в огне. Ее громкий плач был внутри. Какова бы ни была моя победа, я сделал с ней это, и это не принесло мне счастья.
– Жена Эттука, – сказал я очень тихо, обращаясь к ней как посторонний, стараясь понемногу приблизиться к ней. Она не шевельнулась. – Жена Эттука, есть лучшая история, чем та, что ты слышала.
– Благодарю тебя, воин, – сказала она. – Ты оказываешь мне честь. Но не рассказывай мне сейчас, потому что я всего лишь глупая женщина и в своем горе не способна ничего понять.
Я понял, что изменил свой голос очень удачно. Я отвел в сторону и закрепил полог палатки, чтобы впустить свет снаружи, так как небо очистилось, и ярко светила взошедшая луна.
– Твой сын жив, – сказал я ей. – Это и есть новость.
При этих словах она очнулась. Ее веки поднялись, и я слегка повернулся, чтобы дать луне осветить меня постепенно.
– Тувек, – сказала она. Ее тон был настолько холодный и безразличный, что я испугался.
– Да, мама, – ответил я. – Я плоть, а не призрак. Подойди и потрогай меня, чтобы убедиться.
Она встала с трудом, как старая женщина, и начала медленно, осторожно подходить ко мне. Я не осмелился приблизиться к ней, она казалась исполненной неверия и ужаса; сама она выглядела почти страшной.
Но в четырех шагах от меня она, должно быть, почувствовала, как чувствуют животные, тепло моего тела, запах чего-то живого. Она издала приглушенный звук и остановилась, как будто земля не пускала ее. А затем ее глаза оторвались от моего лица мимо меня, в лунную темноту за палаткой, почти как глаза Чулы, только глаза моей матери расширились и застыли, как будто незрячие, и она упала на землю.
Я обернулся назад с колотящимся сердцем, но там ничего не было, только моя лошадь и Демиздор, которую едва можно было различить на фоне сверкающего неба, только сияние ее серебряной маски и распущенные волосы, отбеленные луной до снежной бледности.
Я поднял Тафру и положил на постель. Когда я устроил ее, она пошевелилась. Она крепко схватила меня за руку и пробормотала:
– Мне это приснилось?
Я наклонился ближе; ей не виден был вход. Я сказал:
– Да, какой бы кошмар ты ни увидела, это тебе приснилось, потому что я ничего не видел. Тебе стало плохо, потому что я вошел слишком быстро. Я пойду за Коттой.
– Нет, – сказала она, – это была женщина Эшкира с ее белыми волосами.
Она, должно быть, умерла в диких долинах двадцать лет назад и завидует твоей жизни. Выбрось маску рыси, Тувек, она принесет тебе несчастье.
Тогда я понял. Что-то во мне дрогнуло, но я засмеялся и рассказал ей о Демиздор. Я думал, Тафра успокоится, поплачет, и ей станет лучше, но ее глаза были сухими, а рука как лед холодна.
– Городские женщины – не женщины вовсе, – сказала она. – Они считают себя богинями. Они едят душу мужчины, чтобы получить его силу.
– Посмотрим, – сказал я.
Именно тогда вошла Котта. Конечно, какая-нибудь женщина рассказала ей новость, и она сама подумала о Тафре. Целительница не обратила на меня особого внимания, как будто восставшие из мертвых воины были обычным явлением в крарлах; она просто вежливо попросила меня выйти, поэтому я ушел и был рад сделать это. С меня было достаточно женских страхов и заклинаний. Я не такого приветствия ждал.
Снаружи Демиздор все еще стояла на фоне сияющего ночного неба, молчаливая, как луна. На секунду я подумал, что она околдовала Тафру, но обозвал себя дураком и отогнал страх.
Молча я пошел к своей палатке. Молча она последовала за мной.
Глава 5
На огне уже жарилось для меня мясо.
Мока и Асуа готовили еду и не побежали ко мне, но казались радостными оттого, что я вернулся. Вдовья доля редко бывает сладкой, а они были по-своему хорошими женщинами, как я теперь осознал, всегда готовы были угождать мне и радоваться, когда угодили. Некоторые представители мужской половины тоже
