И Тафра снова закричала, и старухи захихикали и поздравили друг друга с правильными предсказаниями относительно трудных и продолжительных родов. Стоя близко у входа, я слышал, как она молит своих богов, молит боль отпустить ее. Я весь покрылся потом. Рывком откинув полог, я оказался в палатке Котты.
Старухи резко закричали от возмущения и любопытства. Внутри царила красная темнота от жаровни, и пахло кровью и ужасом. Потом Котта заслонила мне свет.
– Нет, воин, – сказала она. – Это время не для твоего визита. Мужчины сеют, женщины рожают. Таков порядок – Позволь мне остаться, – сказал я.
И из-за ее спины Тафра в отчаянии обратилась ко мне искаженным болью голосом:
– Тувек, выйди. Ты не должен оставаться и видеть мой позор. Ты не должен… оставаться… – Потом задержала дыхание и старалась не закричать.
Я отодвинул Котту в сторону и опустился на колени рядом со своей матерью. Ее глаза ввалились и страшно расширились, пот потоками струился по волосам, и холодящий душу стон вырвался из ее горла. Когда она увидела меня так близко, она попыталась отогнать меня. Я схватил ее за запястья.
– Кричи, – сказал я. – Пусть крарл слышит тебя, и будь они прокляты.
Ты рожаешь другого сына, такого, который будет относиться к тебе лучше, чем я. Давай, рви мои руки, если хочешь, я хочу чувствовать твою боль.
Она откинулась назад, тяжело дыша.
– Нет, – сказала она. – Ты должен уйти.
Но у нее снова начались схватки, и она вонзила ногти в мои руки и закричала.
– Хорошо, – сказал я. – Скоро станет легче. – Но она закрыла глаза и едва дышала. Котта наклонилась ближе.
– Как долго? – спросил я.
– Слишком долго, – сказала она, перестав гнать меня. – Уже целую ночь и этот день. Похоже на прошлые. – Но тут же спокойно сказала:
– Я не могу повернуть ребенка. Он может умереть.
– Пусть умрет. Спасай Тафру.
– Держи ее тогда, – сказала Котта, – если ты здесь, чтобы помочь ей.
И в течение часа я держал свою мать, а Котта помогала сыну Эттука появиться на свет. Это был сын. На голове у него были волосы, красные, как у отца, и он был мертв. Тафра лежала в моих руках, подобно тому, как лежала Демиздор несколько ночей назад.
– Он здоров? – прошептала она.
– Да, – сказала Котта. – Ты родила воина.
Я удивился, зачем она лжет, но лицо Тафры, не скрытое маской, ответило мне. Ставшее маленьким и бесцветным, оно приобрело выражение, направленное внутрь себя, как будто она прислушивалась к музыке, звучавшей в ее мозгу. Это выражение постепенно оседало в ней, как снег, как пыль. Это было выражение смерти.
Котта тем временем двигалась около нас, делая, что могла. Кровь лилась из моей матери, как будто хотела освободиться от нее. Мы завернули ее в одеяла, но она была холодная. Угли жаровни отражались в ее открытых глазах, вскоре они перестали мигать, и я понял, что она умерла.
В конце я даже не мог понять, знает ли она, кто ее держит. После первого протеста она не сказала мне ни слова, даже не произнесла моего имени.
Я чувствовал только пустоту. Я думал: я давно появился в таких же муках в этой палатке. Теперь я позволил ей уйти назад через те же ворота. Воину трудно или невозможно плакать; его никогда не учат облегчению, которое приносят слезы; скорее, он должен считать это недостатком, слабостью. Поэтому я не мог плакать, хотя тело мое сотрясалось. Для меня не было облегчения, ослабления моих мучений в горе.
Наконец, я положил ее и пошел посмотреть на ребенка, этот красный маленький комок с клеймом Эттука.
Котта подошла ко мне с деревянной чашкой.
– Выпей, – сказала она, но я отодвинул чашку. – Ты должен уйти, – сказала она. – Здесь надо кое-что сделать.
– Этот предмет не похож на меня, – сказал я о мертвом младенце. Я едва сознавал, что говорю.
– Тувек, – сказала Котта, – уходи сейчас. Иди к своей женщине.
– Ее убило его семя, – сказал я, – его красное семя.
Котта рассматривала меня своими слепыми глазами. Она взяла мазь и приложила к моим рукам, там, где Тафра поранила их. Я позволил ей сделать это, как будто был маленьким ребенком.
– В ночь твоего рождения, – сказала Котта, – эшкирская женщина дала свои руки Тафре, и она кусала и царапала их. Эшкирянка была молода и не похожа на других женщин. Волосы и кожа у нее были белые, а глаза – как белые драгоценные камни. Она тоже ждала ребенка, но живот у нее был маленький. Я не предполагала, что она родит так скоро, но она родила здесь, в этой палатке, на рассвете, когда я была среди воинов и обрабатывала их раны после сражения. Она не оставила много следов, но Котта – лекарка, Котта поняла. Когда я вернулась, эшкирянка и ее ребенок исчезли.
Я слушал ее с жутким интересом, но она подтолкнула меня к выходу.
– Иди, – сказала она. – Возвращайся на закате. Есть слова, которые надо сказать. Я обещала жене Эттука сказать их перед тем, как ты пришел.
