эксудатом кожу.
Даже бывалые врачи-дерматологи ужасались тому, во что превращалось во время обострения его лицо – сплошная уродливая маска... Через много лет один крупный дерматолог высказал предположение, что эта болезнь возникла у деда на нервной почве: не случайно она совпала с Шахтинским делом, а ее сильнейшее обострение – с началом ежовщины. Бессонница, непрерывная чесотка, мокнущая кожа, присыпки, притирки, лекарства, походы к знахарям и бабкам-шептуньям, которые хоть и не в таком количестве, как ныне, но всегда были на Руси, – ничто не помогало. Дед страдал невероятно, и только сильная воля и жажда жизни, а еще любовь к искусству держали его на этой земле. Несколько раз его вызывали для бесед в различные органы, но, увидев страшную маску, в которую превратилось его лицо, оставляли в покое. Своеобразный жест человеколюбия со стороны органов, обычно оным не отличавшихся.
Так получилось, что ценой невероятных мучений и благодаря мужеству он избавился от еще более страшных мучений, которые поджидали бы его в лагере. А скорее всего и от расстрела...
Когда началась война, вспышки экземы, изнурявшие и мучившие его десять с лишним лет, загадочным, если не сказать, чудодейственным образом прекратились.
И он сразу же, как по мановению волшебства, почувствовал себя совершенно здоровым. Настолько здоровым, что по традиции семьи явился в военкомат и записался в ополчение.
Его военная карьера продолжалась чуть больше месяца. Контуженный, он попал в госпиталь, где его и застал приказ об увольнении по инвалидности, хотя инвалидность была незначительной. Просто он был уже слишком старым. Армия освобождалась от балласта, чтобы принять молодых здоровых бойцов, чьими телами только и умели в первые месяцы войны останавливать врага наши герои гражданской войны, получившие из рук Сталина маршальские звезды...
Одним из таких мальчишек, попавших на фронт в неполные восемнадцать лет, был и отец Алекса, носивший традиционное для старшего сына в этой семье имя Михаил. Он родился в 1926 году, когда его отец Аркадий только начинал разворачиваться. Не было ни прислуги, ни дачи, ни тем более машины. В доме царила жесткая дисциплина. Мишку с юных лет тренировал приятель отца, несостоявшийся чемпион по боксу, другой приятель натаскивал его по иностранным языкам. Впрочем, языки, в отличие от бокса, давались Мишке легко. А вот бить приятеля, пусть даже рукой в перчатке, он научился с трудом. Но традиция семьи требовала – будь крепким и умей давать сдачи. По той же традиции он бросил дававший броню институт во имя того, чтобы пойти в армию. Мать Михаила крепилась и не плакала при сыне, отец давал наставления, но кое-кто из обширной родни утверждал, что надо быть «мишугинер», ненормальным, чтобы добровольно идти в армию, откуда непременно попадешь на фронт, что традиция Сильверовых умерла с революцией, что...
Михаил был непреклонен.
В 1945 году старший сержант минометчик Михаил Сильверов, кавалер медалей «За отвагу» и «За боевые заслуги», инвалид войны, демобилизовался и вернулся домой. Вскоре он пополнил ряды студентов в гимнастерках, поступил, все по той же старой традиции, на юридический факультет Московского университета. Интеллигентному, умному и хорошо подготовленному юноше – сказывалось воспитание в семье, где все окружение было так или иначе связано с юриспруденцией, – учиться было легко, память не подводила, профессура выделяла, некоторые маститые старики еще помнили его деда, студентки строили глазки высокому, в деда и прадеда голубоглазому фронтовику. Он не снимал гимнастерку, хотя финансовое положение семьи вполне позволяло ему шить костюмы в лучших ателье. Дело в том, что его отец еще до войны, как только экзема отступала, бросался с головой в коллекционирование. Он знал все московские комиссионные, утверждая, что именно в них, а не в нескольких антикварных магазинах, можно наткнуться на интересные вещи. Особенно он любил комиссионный в Столешниковом переулке, что напротив дома, в котором жил знаменитый дядя Гиляй. В восьмидесятых годах этот комиссионный почему-то закрыли, на его месте сделали ювелирный. Но сразу после войны там кипела жизнь. И если не скупиться на маржу старенькому продавцу, помнившему три поколения Сильверовых, можно было купить удивительные полотна, сохранившиеся в древних особняках Арбата и Бронных, зачастую в квартирах, конфискованных теми, кто ни хрена не понимал в живописи...
Все эти важные знакомства отец передал по наследству Михаилу. Михаил проглотил кучу книг и по истории живописи, и по реставрации, и монографий об отдельных художниках, и книги на английском и французском, изучив для этого языки.
Вскоре он мог и сам, не прибегая к услугам реставратора, расчистить картину, если не требовалось восстанавливать утраченную живопись, ориентировочно определить подлинность и время написания по холсту, краскам, мазку.
И еще непонятным образом у Михаила стали появляться свои деньги, гораздо большие, чем у отца, – своеобразный навар от многоходовых комбинаций.
Вскоре в Москву начали возвращаться многочисленные генералы, послужившие со смаком комендантами городов и земель в Восточной Германии, те самые, для кого несколько лет старались многочисленные трофейные законные и не очень законные команды. Генералы везли в нищую, не успевшую толком восстановиться после страшной войны Россию «хабар». Картины в роскошных золоченых рамах, тяжелую дубовую мебель и мебель красного древа, полированную до зеркальности, скульптуры из бесчисленных замков и дворцов как древней немецкой аристократии, так и стальных баронов, к которым в тридцатые годы стремительно стали присоединяться фашистские бонзы. Комиссионные в Москве и Ленинграде ломились от сданных на комиссию трофеев. Полотна среднего уровня живописцев и приемники знаменитой фирмы «Телефункен», гобелены и холодильники, ковры и столовые сервизы...
Нужно было быть дураком, чтобы в этой обстановке не расширить коллекцию. Михаилу всячески помогал отец. В Хотьково была перестроена конюшня, за жилье и пристойную оплату нанят сторож из инвалидов войны, женатый и почти не пьющий, у него была охотничья ижевка и две черные немецкие овчарки. Медленно, исподволь, по вечерам в подвалы по одному перекочевали все полотна из коллекции. Никто не догадывался...
Два года Михаил гонял на огромном трофейном мотоцикле, вызывая зависть сверстников. Мать каждый раз, когда поздно вечером во дворе раздавался рев звероподобного мотоцикла, – сигнал, что Мишка возвратился в целости и сохранности домой, – шептала тайком от Аркадия благодарственные молитвы Богу... После долгих размышлений Аркадий решил, что машина все же не столь опасна, как этот двухколесный зверь, развивающий безумную по тем временам скорость – двести километров в час. Так у Мишки появился трофейный «опель-капитан», старший брат завоевавшей вскоре сердца россиян «Победы». Став владельцем авто, Мишка, и без того не обделенный вниманием девушек, быстро превратился в эдакого московского плейбоя начала пятидесятых годов. Они были наперечет тогда – сыновья частнопрактикующих гинекологов, урологов, зубных врачей и психиатров. Сыновья высших генералов и министров. Но то сыновья. Мишка же был самостоятельным мужиком, приличным адвокатом и отличным искусствоведом, позволяющим себе время от времени отдохнуть в среде оболтусов. Незаметно подкрались шестидесятые, началась хрущевская оттепель, старшему поколению с трудом верилось, что Сталин умер. Не физически, как человек, в том никто не сомневался, – слишком памятны были его похороны и особенно прощание с телом, – а как историческое явление. Зато молодежь восприняла многое, что появилось в оттепель, как данность. И кафе, возникшие по всей стране вслед за прославленной «Аэлитой», и чтение стихов у памятника Маяковскому, и вечера поэзии на стадионах с многотысячной аудиторией, и погоня за заграничными шмотками, а если их купить было не по карману, то за приличным самострочем. «Золотая» молодежь прорывалась в круизы вокруг Европы, и уже модным стало обронить так небрежно: в прошлом году, помню, в Марселе я видел Ива Монтана с Симоной, они остановились проездом в Каннах, так Симона была, поверите ли, совершенно трезва.
А Михаил приближался к своему сорокалетию. Он стал искомым адвокатом и много работал – коллекционеру всегда нужны деньги. Но все свободное время отдавал картинам. Исподволь, не привлекая внимания, перевозил обратно из Хотьково, превратившийся, к сожалению, в небольшой город с местной промышленностью, наиболее интересные полотна в дом на Селезневке, где была восстановлена картинная галерея в коридоре второго этажа.
Когда мать пыталась выведать у Михаила, скоро ли она может надеяться на свадьбу – уж больно ей, пожилой, немного болезненной, вечно в хлопотах женщине хотелось увидеть внуков, – он отшучивался:
