заискивающе улыбаясь, начинали разговор о своих болезнях, о рыбной ловле, о качестве капроновых чулок - словом, о чем угодно. И если их не обрывали сразу и выслушивали, они долго жали собеседнику руку, благодарно и проникновенно глядя в глаза. А другие - особенно молодежь стали крикливыми, нахальными, всяк выпендривался на свой лад; больше обычного пели на улицах и орали стихи, преимущественно Есенина. Да, кстати, насчет стихов. 'Литература и жизнь' дала подборку стихотворений о предстоящем событии - Безыменского, Михалкова, Софронова и других. Сейчас, к сожалению, я не смог достать этот номер, сколько ни пытался, но кусок из софроновского стихотворения помню наизусть:
Гудели станки Ростсельмаша,
Фабричные пели гудки,
Великая партия наша
Троцкистов брала за грудки.
Мне было в ту пору семнадцать,
От зрелости был я далек,
Я в людях не мог разобраться,
Удар соразмерить не мог.
И, может, я пел тогда громче,
Но не был спокоен и смел:
Того, пожалев, не прикончил,
Другого добить не сумел...
В совершенно астрономическом количестве появились анекдоты; Володька Маргулис бегал от одного приятеля к другому и, захлебываясь, рассказывал их. Он же, выложив мне как-то весь свой запас, сообщил о том, что Игорь на каком-то собрании у себя в академии высказался в том смысле, что 10 августа есть результат мудрой политики нашей партии, что Указ еще раз свидетельствует о развертывании творческой инициативы народных масс - ну, и так далее, в обычном духе.
- Понимаешь, Толька, - сказал он, - хотя я и знал, что Игорь карьерист и все такое, но этого я от него не ожидал.
- А почему? - спросил я. - А что тут особенного? Поручили выступить он и выступил; был бы ты, как Игорь, членом партии, и ты бы высказывался на всю катушку.
- Я? - Никогда! Во-первых, я ни за что не вступлю в партию, во-вторых...
- Во-первых, во-вторых, не ори. Чем ты лучше Игоря? А ты у себя в школе во время 'дела врачей' не трепался о национализме?
Я сказал и сразу пожалел, что сказал. Это его больное место. Он простить себе не может, что на какое-то время тогда поверил газетам.
- Расскажи лучше, что у тебя с Нинкой, - сказал я примирительно. - Ты ее давно видел?
Володька оживился.
- Понимаешь, Толя, трудно я люблю, - сказал он, - трудно. Я ей вчера позвонил, говорю, что хочу ее видеть, а она отвечает...
И Володька принялся подробно рассказывать, что она ему ответила, что он ей сказал, что они оба сказали.
- Понимаешь, Толя, ты же меня знаешь, я человек не сентиментальный, но тогда я чуть не заревел...
Я слушал его и думал о том, как люди умудряются создавать проблемы на пустом месте. Володька женат, у него двое детей, он преподает литературу в школе, лучший методист района и, в общем-то, умный парень. Но его романы! Конечно, жена у него халда, спору нет, от такой жены на любую бабу кинешься. Ну и кидайся на здоровье. А к чему эти переживания, страсти африканские, весь этот провинциальный гамлетизм? И слова-то какие: 'нравственные обязательства', 'душевная раздвоенность', 'она в меня верит'... Кстати, 'она в меня верит' говорится и о жене и об очередной пассии. Нет, я на все это проще смотрю. С самого начала не нужно никакой игры, никакой дипломатии, никаких обязательств, чтобы все было честно. Нравимся друг другу? Отлично. Хотим друг друга? Превосходно. Чего еще надо? А-а-а, супружеская измена, адюльтерчик! Ну и что? Я, если женюсь, не буду терзаться Володькиными проблемами, я просто буду сообщать заранее: 'Я, знаете ли, женат, разводиться не собираюсь, а вот вы мне здорово нравитесь. Подходит это вам? Чудесно, где и когда мы встретимся? Не подходит? Очень жаль, до свиданья, подумайте все-таки...' Вот так. Ну, разумеется, не так примитивно. И, по-моему, это гораздо лучше, чем трепаться о несходстве духовных запросов между тобой и твоей женой, о том, что, 'конечно, я свою жену уважаю, но...' Я еще ни одной женщины не обидел всерьез, а все потому, что не разрешал им строить иллюзии на свой счет...
Володька поговорил еще с полчаса о своей трудной любви и ушел. Я проводил его, но он тут же позвонил, просунул голову в приоткрывшуюся дверь и сказал шепотом, чтобы соседи не услыхали:
- Толя, а если десятого августа будет еврейский погром, я буду драться. Это им не Бабий Яр, не тракторный завод. Я их, гадов, стрелять буду. Вот, смотри!
И он, распахнув пиджак, показал высунувшуюся из внутреннего кармана рукоять офицерского ТТ, сбереженного им с военных лет.
- Они меня задешево не возьмут...
Когда он окончательно ушел, я долго стоял посреди комнаты. Кто 'они'?
III
Нет, Алкиной, ты не прав:
есть бесконечность в природе.
Служит примером тому глупость и подлость людей.
Кирилл Замойский. 'Опыты и поучения'.
- Ах, Толя, вы просто не хотите рассуждать всерьез! Вы поймите такую простую вещь...
Мой сосед по квартире намыливал мочалкой грязную посуду; брюхо, поросшее седыми волосами, туго обтянутое сеткой, выпирало из штанов, ложилось на край раковины. Он ужасно горячился, хотя я ни словом не возражал ему.
- ...нет, нет, поймите меня правильно! кто-кто, а уж я-то не поклонник газетных штампов. Но факты есть факты, и надо смотреть им в глаза... Сознательность-то действительно выросла! Эрго: государство вправе поставить широкий эксперимент, вправе передать отдельные свои функции в руки народа! Вы посмотрите - бригады содействия милиции, комсомольские патрули, народные дружины по охране общественного порядка - это же факт! И факт многозначительный. Разумеется, и у них случаются ошибки, так сказать, ляпсусы, - узкие брюки порезали, девиц каких-то обстригли - так ведь без этого не бывает! Издержки производства! Лес рубят! И теперешний Указ это не что иное, как логическое продолжение уже начавшегося процесса - процесса демократизации. Демократизации - чего? Демократизации органов исполнительной власти. Идеал же, поймите меня правильно, - постепенное растворение исполнительной власти в широких народных массах, в самых, так сказать, низах. То есть не в низах, я не так выразился, какие у нас низы, ну, вы меня понимаете... И поверьте моему слову, слову старого юриста передо мной сотни, тысячи, десятки тысяч людей прошли - поверьте моему слову: народ в первую очередь сведет счеты с хулиганами, с тунеядцами, с отбросами общества... Да-да, помните, как у Толстого: 'Всем миром навалиться хотят! Один конец сделать хотят!' Вот именно, Толя, - 'всем миром', общиной, так сказать, 'обчеством', по-русски...
Я с нетерпением ждал, когда он выронит скользкую тарелку, и он, наконец, кокнул ее. На шум выплыла из комнаты его жена, неодобрительно посмотрела на осколки и на меня и сказала ровным голосом:
- Петр, иди в комнату.
'Мало тебя, дурака, в лагере держали', - подумал я вслед ему и пошел открывать на звонок.
Вошла Зоя.
Мы прошли в мою комнату, и Зоя, облегченно вздохнув, сбросила туфли. Я люблю смотреть, как женщины снимают туфли, меняется форма ноги, линия сразу становится интимной, домашней, какой-то простодушной.
- Ты в белых тапочках, - сказал я, указывая на ее незагорелые ступни. - Покажи, где ты еще белая.
- Я хотела с тобой поговорить, - ответила она, - ну, ладно, потом...
Я обнял ее.
- Запри дверь, - сказала она.
