'Полутораглазый стрелец'

стихах,

Ничего кругом не разумея,

Видишь камень, любишь прах.

А о том, что прежде был я словом,

Распыленным в мировой ночи,

Если в этом бытии суровом

Есть и память, умолчи.

1922

91

Нет, не в одних провалах ясной веры

Люблю земли зеленое руно,

Но к зрелищу бесстрастной планисферы

Ее судеб я охладел давно.

Сегменты. Хорды. Угол. Современность.

Враги воркуют. Ноги на скамье.

Не Марксова ль прибавочная ценность

Простерлась, как madame de Рекамье.

91

Одни меридианы да широты,

И клятвы муз не слышно никогда:

Душа! Психея! Птенчик желторотый!

Тебе не выброситься из гнезда.

О, только б накануне расставанья

Вобрать наш воздух, как глоток вина,

Чтоб сохранить и там — за гранью сна —

Неполной истины очарованье.

1923

92

Самих себя мы измеряем снами,

На дно души спускаемся во сне,

И некий дух себя измерил нами

В первоначальном дыме и огне.

Он в этот миг установил навеки

Зодиакальный оборот земли

И русла вырыл, по которым реки

Людских существований потекли.

О темный голос, ты не льстишь сознанью,

Ты воли извращаешь благодать:

Я не хочу видений смутных гранью

Во сне довременном существовать!

Что на весах у судии любого

Вся участь Трои в Ледином яйце,

Коль в этот стих облекшееся слово

Уже не помнит о своем творце?

Оно само пересекает воды,

Плывет по сновидениям чужим,

И утлый мир божественной свободы —

Где ни приснится — неопровержим.

1923

92

93

Чего хотел он, отрок безбородый,

Среди фракийских возлагая гор

На чресла необузданной природы

Тяжелый пояс девяти сестер?

Преображенья в лире? Урожая

Полуокеанического дна —

Чтоб, новый небосвод сооружая,

Спустилась долу вечная весна?

Но — предопределенною орбитой

Ты двуединый совершаешь ход,

И голова над лирою разбитой

Плывет по воле сумасшедших вод.

Так в чем же, наконец, живет простая,

Неразложимая твоя душа,

То Парфеноном полым прорастая,

То изнывая в жерди камыша?

И где же сердцевина небосвода,

Когда, фракийским ужасом полна,

Захлестывает пояс хоровода

Твоей свободы дикая волна?

И все-таки — и все-таки, немея

В последний час, зову тебя: Психе!

И все-таки системы Птоломея

Не признаю ни в жизни, ни в стихе!..

1923

94

Как только я под Геликоном

Заслышу звук шагов твоих

И по незыблемым законам

К устам уже восходит стих,

Я не о том скорблю, о муза,

Что глас мой слаб, и не о том,

Что приторная есть обуза

В спокойном дружестве твоем,

93

Что обаятельного праха

На легких крыльях блекнет цвет,

Что в зрелом слове нет размаха

И неожиданности нет.

Но изрыгающего воду

Слепого льва я помню вид

И тяготенья к небосводу

Напрасные кариатид,

Затем что в круг высокой воли

И мы с тобой заточены,

И петь и бодрствовать, доколе

Нам это велено, должны.

1919

95

Насущный хлеб и сух и горек,

Но трижды сух и горек хлеб,

Надломленный тобой, историк,

На конченном пиру судеб.

Как редко торжествует память

За кругозором наших дней!

Как трудно нам переупрямить

Упорствующий быт камней!

Безумное единоборство —

И здесь, на берегах Днепра:

Во имя мертвой Евы торс твой,

Адам, лишается ребра.

Не признавая Фундуклея

И бибиковских тополей,

Таит софийская лилея

Небесной мудрости елей.

Растреллием под архитравы

Взметен, застрял на острие

Осколок всероссийской славы —

Елизаветинское Е.

94

Но там, где никнет ювелира

И каменщика скудный бред,

Взгляни — в орлином клюве лира

Восхищена, как Ганимед.

Скользи за мною — над затором

Домов, соборов, тополей —

В зодиакальный круг, в котором

Неистовствовал Водолей.

Чу! Древне-женственной дигамме,

Ты слышишь, вторит вздох самца!

Чу! Не хрустит ли под ногами

Скорлупа Ледина яйца?

Ты видишь: мабель и дилювий

Доступны, как разлив Днепра,

Пока звенит в орлином клюве

Лировозникшее вчера.

Оно — твое! И в кубке Гебы,

На дне ли скифского ковша —

Одна и та же вечность, где бы

Ее ни обрела душа.

1920

96

И вот умолк повествователь жалкий.

Прародины последняя заря,

Не догорев, погасла в орихалке…

Беспамятство. Саргасские моря.

Летейский сон. Летейская свобода.

Над памятью проносятся суда,

Да в простодушном счете морехода

Двух-трех узлов не хватит иногда.

Да вот еще… Когда, смежая очи,

Я Саломее говорю: пляши! —

В морях веков, в морях единой ночи

Ты оживаешь, водоросль души.

95

О танцовщица! Древняя русалка,

Опознаю сквозь обморок стиха

В твоих запястьях отблеск орихалка

И в имени — все три подводных «а».

А по утрам, когда уже тритона

Скрываются под влагой плавники,

Мне в рукописи прерванной Платона

Недостает всего одной строки.

1924

97

Как душно на рассвете века!

Как набухает грудь у муз!

Как страшно в голос человека

Облечь столетья мертвый груз!

И ты молчишь и медлишь, время,

Лениво кормишь лебедей

И падишахствуешь в гареме

С младой затворницей своей.

Ты все еще в кагульских громах

И в сумраке масонских лож,

И ей внушаешь первый промах

И детских вдохновений дрожь.

Ну, что ж! Быть может, в мире целом

И впрямь вся жизнь возмущена

И будет ей водоразделом

Отечественная война;

Быть может, там, за аркой стройной,

И в самом деле пышет зной,

Когда мелькает в чаще хвойной

Стан лицедейки крепостной.

Но как изжить начало века?

Как негритянской крови груз

В поющий голос человека

Вложить в ответ на оклик муз?

96

И он в беспамятстве дерзает

На все, на тяги дикий крик,

И клювом лебедя терзает

Гиперборейский Леды лик.

1925

98

Покуда там готовятся для нас

Одежды тяжкие энциклопедий,

Бежим, мой друг, бежим сейчас, сейчас,

Вслед обезглавленной Победе!

Куда не спрашивай: не все ль равно?

Все злаки золоты, все овцы тучны,

На площадях кипящее вино

И голос лиры — неразлучны.

О милая, как дивно по волнам

Твоим нестись за облачную овидь

И эту жизнь, дарованную нам,

И проклинать, и славословить!

Все истина — о чем ни запоем,

Когда, гортанное расторгнув пламя,

Мы захлебнемся в голосе твоем,

Уже клокочущем громами.

Куда ни глянь — курчавый произвол

Водоворотов, и в окно ковчега

Ветхозаветным голубем глагол

Опять врывается с разбега.

Масличное дыхание чумы

И паводью воркующая слава, —

Бежим, мой друг, покуда живы мы,

Смертельных радуг водостава!

Бежим, бежим! Уже не в первый раз

Безглавая уводит нас победа

Назад, в самофракийский хризопраз

Развоплотившегося бреда.

97

Все — только звук: пенорожденный брег,

Жена, любовь, судьба родного края,

И мы, устами истомленных рек

Плывущие, перебирая.

1926

99

Когда у вас дыханья не хватает,

Земных ветров кузнечные меха,

И даже магистерий в тиглях тает,

Не превращаясь в золото стиха,

Я не хочу добычи беззаконной:

Пусть лира задыхается в дыму —

Над умирающею Персефоной

Я покрывала не приподыму.

Что плакальщиц заломленные руки

Пред этой бездною глухонемой:

Земной ли голос плачет о разлуке,

Айдесский ли ответствует на мой?

Повремени, повремени, о лира,

Не торопись судить, не суесловь:

Мерило слова и мерило мира —

Играющая временем любовь.

И в тишине, где нас никто не слышит,

Где пеньем сфер мы сражены в упор,

Не нашу ль жизнь, как легкий пар, колышет,

Карбункулом пылая, атанор?

1926

100

Еще не кончен путь печальный,

А сердце, снова налегке,

Откалывает пляс охальный

В обросшем мясом костяке.

98

Ну что ж, стремись навстречу бури:

Да здравствует распад, разброд!

Отдай телурию телурий

И водороду — водород.

А я, от века неделимый

И равный самому себе,

Я изменю лишь облик зримый,

Не изменив своей судьбе.

И там, за гранью ночи явной —

Excelsior! Excelsior! * —

Который раз в неравноправный

Вступлю я с