бубенчики средь улицы,
И шум,
Проходит шествие,
Иль эта кавалькада
Кортеж под аркою круглящейся небес?
Стрела колеблется, отодвигая
Историю и всех, кого забыть легко.
275
ЖАН КОКТО
272. ПЕРНАТЫЕ В СНЕГУ
Пернатые в снегу меняют признак пола.
Родителей легко ввели в обман халат
Да страсть, что делает Элизу невеселой:
Мне ребус бабочек яснее всех шарад.
Я прыгну на тебя, личина, и узнаю
В тебе то пугало, что флейтой я пленял;
Солдатик мой, в твоих романах я читаю
Про вишенник в цвету, про майский карнавал.
Пастель и пастораль — не твой ли шлак, Людовик
Шестнадцатый? — но мак надгробье нам слагал;
Воспоминания на углях цвета крови
Кропают траурный и нежный мадригал.
Как сани русские — открытье для волчицы,
Быть может, твой, Нарцисс, бесчеловечный пыл —
Не преступление? И кто же поручится,
Что сгинул след волны, где руку ты омыл?
273. СПИНА АНГЕЛА
Ложной улицы во сне ли
Мнимый вижу я разрез,
Иль волхвует на панели
Ангел, явленный с небес?
Сон? Не сон? Не труден выбор:
Глянув сверху наугад,
Я обман вскрываю, ибо
Ангел должен быть горбат.
Такова по крайней мере
Тень его на фоне двери.
276
ПОЛЬ ЭЛЮАР
274
Твой златогубый рот мне дан не ради смеха,
И лучезарных снов твоих так дивен смысл,
Что в годовых ночах, в ночах смертельно юных,
В малейшем шорохе звучит мне голос твой.
В деннице шелковой, где прозябает холод
И сладострастие опасно бредит сном,
В руках у солнца все тела, едва очнувшись,
Боятся обрести опять свои сердца.
Воспоминания зеленых рощ, туманы,
Куда вступаю я… Закрыв глаза, тебя
Всей жизнью слушаю, но не могу разрушить
Досуги страшные, плоды твоей любви.
275. РАВЕНСТВО ПОЛОВ
Твои глаза пришли назад из своенравной
Страны, где не узнал никто, что значит взгляд,
Где красоты камней никто не ценит явной,
Ни тайной наготы тех перлов, что блестят,
Как капельки воды, о статуя живая.
Слепящий солнца диск — не зеркало ль твое?
И если к вечеру он никнет в забытье,
То это потому, что, веки закрывая,
Любовным хитростям ты веришь дикаря,
Плотине моего недвижного желанья,
И я беру тебя без боя, изваянье,
Непрочностью тенет прельстившееся зря.
277
Из украинской поэзии
ПАВЛО ТЫЧИНА
276. ХОДИТ ФАУСТ
Ходит Фауст по Европе,
Требником вооружась,
Сеет ложь, морочит всласть
Недогадливых людей, —
А навстречу Прометей.
– Здравствуй, здравствуй, огненосец!
Все бунтуешь? Ну, бунтуй.
Похвалить не похвалю:
Разве можно мятежами
Осчастливить бедный люд?
В тайнах неба разбираясь,
Философски увлекаясь,
Я лишь цифрами швыряюсь,
Фактами смертей, нужды,
Ну, а ты, а ты, что ты?
Я ношу в душе вериги,
Отрицаю вред религий,
Не бунтую, только книги
Все пишу, пишу, пишу,
Ну, а ты, а ты, что ты?
Хочешь мир переиначить?
Что ж твой вид понурый значит?
278
– Значит он, что ты не Фауст,
А господский лишь сынок!
Вот возьму я молоток!
– А, бунтуешь? Ладно, ладно.
Я не Фауст? Так и знал…
Ну, прощай и не взыщи. —
Ходит Фауст по Европе
С старым требником в руках.
277
Одни в любовь, другие в мистику,
А третьи — в высь, где синь ясна.
И наша муза гимназистику
На поруганье отдана.
И вот нам предлагают копию
С манерных русских поэтесс,
И, из утопии в утопию
Бредя, зовут свой путь: «Sagesse». 1
А подлинная муза скована
Войною, фронтом, в ржавом мху
Лежит поругана, заплевана
Там, на украинском шляху.
Так почему ж, безумьем скошены,
Вопим, что «в гриме — весь поэт»,
И, подхватив окурок брошенный,
Затягиваемся в корсет?
Иль утомилась наша нация,
Иль недалеко до конца,
Что все у нас лишь профанация
И нет ни одного певца?
Нет поэтического гения,
Кто б нас пронзил своим стихом,
И мы, предтечи омертвления,
Живем во сне глухонемом.
1 Мудрость (франц.). —
279
МИКОЛА ЗЕРОВ
278. КЛАССИКИ
Уже давно ступили за порог
Земного бытия, поэты- полубоги.
И голос ваш, размеренный и строгий,
Звенит во тьме Аидовых дорог.
И черный мрак всем грузом скорби лег
На скифский брег, на наши перелоги.
Ужель вовек нам не найти дороги
К сокровищам рапсодий и эклог?
И ваше слово, вкус, калагатии,
От нас, заброшенных в снега глухие,
Бегут, как сон, как солнечная пыль.
И лишь одна врачует скорбь поэта,
Одна ваш строгий возрождает стиль —
Певучая законченность сонета.
279. СТЕПЬ
Куда ни глянешь — степь. Зеленый ряд могил.
Мечтательная даль, что мглою синих крыл
Чарует и зовет в глубь эллинских колоний.
Кой-где над овидью недвижно стынут кони
И скифских пахарей возы и шалаши.
Из-под земли бегут ключи, журча в тиши,
А с моря дует ветр, горячий, суетливый.
Но что мне до него? К чему его порывы,
И жаворонков песнь, и эти зеленя?
С какой бы радостью я всех их променял
На пристань, на лиман с туманною завесой,
На мост и улицы кривые Херсонеса!
280
280. В АЛЬБОМ
Весь груз рабочих лет гнетет мне тяжко плечи,
Смолк беззаботный смех, степенней стали речи,
И голос слышу я назойливый и злой:
– Лукавый наймит, где ж урок вседневный твой?
Где плод твоих трудов, назначенных судьбою?
Довольно ль ты бродил над черной бороздою,
Окончишь ли свои ты засветло жнива? —
Как горько слышать мне суровые слова,
Как не завидовать мне молодости вашей,
Сей непригубленной, вином налитой чаше,
Сей острой свежести предутренних часов,
Сей полосе зари над белым сном холмов?
281
Из грузинской поэзии
НИКОЛОЗ БАРАТАШВИЛИ
281. РАЗДУМЬЕ НА БЕРЕГУ КУРЫ
Уныло к берегу иду — развеять грусть:
Здесь каждый уголок я знаю наизусть,
Здесь слезы скорбь мою порою облегчали,
Меж тем как было все кругом полно печали…
Прозрачная Кура медлительно течет,
В ней блещет, отражен, лазурный небосвод.
Облокотясь, реки я внемлю лепет сонный,
И взор стремится вдаль за овидь небосклона.
Свидетель наш немой в теченье стольких лет,
О чем ты нам журчишь, Кура? Кто даст ответ?
Не знаю почему, в тот миг передо мною
Вся жизнь означилась пустою суетою.
Что наше бытие и что наш мир земной?
Сосуд, который нам наполнить не дано.
И где тот человек, который бы предела
Своей мечты достиг и счастлив был всецело?
Непобедимые, славнейшие цари
И те ведь говорят в тревоге и волненьи:
«Когда ж мы покорим соседние владенья?»
И жаждут поскорей своей пятой попрать
Тот прах, которым им придется завтра стать.
Хороший царь и дня не проживет спокойно:
Он должен суд творить, вести с врагами войны,
282
Страной обязан он разумно управлять,
Чтоб не могли его проклятию предать
Идущие ему на смену поколенья.
Однако если весь наш мир — лишь тлен и прах,
Кто ж повесть в будущем создаст об их делах?
Но если мы — сыны земли и вправду люди,
Мы матери родной во всем послушны будем,
И тот не человек, и сердце в том мертво,
Кто жил и для людей не сделал ничего.
283
ВАЖА ПШАВЕЛА
282. ЖАЛОБА ВОЛЫНЩИКА
Раненный ранами родины,
Взял я волынку, стеня.
Горе! Украли негодные
Воры ее у меня.
Что вам она, непродажная,
Без серебра, без затей,
Только слезами украшена?
Что вам, проклятые, в ней?
Сам обточил ее грубо я,
Высмотрев ствол бузины,
В трубку вложил ей сугубые
Раны и горечь страны…
Плачу о милой немало я,
Горя ни с кем не деля…
Пусть же того, кто украл ее,
Скоро изгложет земля!
Помню я трели красивые,
Дикие… Волей пьяна,
Не ради ваших двугривенных —
Даром играла она.
Видно, придется в разлуке нам,
Мой побратим, вековать!
Не попадешься ты в руки мне,
Не понесем мы опять
В долы, обросшие селами,
Желчь накипевших обид,
Чтобы, недавно веселые,
Плакали люди навзрыд.
284
283. СЛОВО СИРОЕ
Бросил я в гущу народную
Слово. Какое? Бездомное,
С сердцем пронзенным, взращенное
В муках, с борьбою огромною,
Слово, с чела у которого
Сорван убогий убор его!
Сирое — где это видано? —
Вдруг расцвело неожиданно.
Лоб свой украсило жемчугом,
Тело одело смарагдами
И словно небо прояснилось,
Светит высокою правдою.
Славу его созерцаю я,
Доброжелатель, с любовною
Тихой усмешкой… Какое же
Дело толпе
