III
Когда Костон вышел на улицу, ему казалось, что на него со всех сторон с подозрением смотрят чьи-то глаза, но вскоре он почувствовал себя увереннее и понял, что никому нет до него никакого дела. Бросив взгляд вдоль запруженной людьми улицы в сторону площади Черной Свободы, он увидел столб черного дыма, и тут же еще один снаряд разорвался, как казалось, прямо посередине площади.
Он повернулся и пошел в другую сторону вместе с толпой. Шум был ужасный — грохот пушек, свист снарядов, оглушительные взрывы сотрясали воздух, но еще сильнее был рев толпы. Все почему-то кричали изо всех сил.
Какой-то человек схватил Костона за плечо и выпалил ему в лицо нечто невразумительное. Костон сказал по-английски:
— Извини, старик, я не понимаю ни одного слова, — и стряхнул его руку. Только когда он повернулся, чтобы идти дальше, он сообразил, что и сам кричал что есть мочи.
Толпа состояла в основном из гражданских лиц, хотя в ней попадались солдаты, иногда вооруженные, чаще — нет. В их глазах застыло выражение страха и какой-то безнадежности. Видимо, это были люди, впервые в жизни попавшие под артиллерийский обстрел и не выдержавшие его.
Встречались раненые. Одни плелись, поддерживая сломанную руку, другие ковыляли с поврежденными ногами, а однажды Костон наблюдал жуткое зрелище — двое вели молодого солдата, который окровавленными руками поддерживал вываливающиеся из вспоротого живота внутренности.
Гражданские были еще более напуганы, чем солдаты. Они двигались беспорядочно, бегали туда-сюда и явно были растеряны. Один человек повстречался Костону шесть раз за шесть минут прежде, чем совсем исчезнуть в толпе. Девочка в красном платье стояла посередине улицы, зажав уши руками, и пронзительно визжала. Он долго еще слышал этот визг, продираясь сквозь объятую ужасом агонизирующую людскую массу.
Костон решил свернуть на какую-нибудь боковую улицу, полагая, что там ему будет легче передвигаться. Он пошел по тротуару и повернул за первый попавшийся угол. Там действительно было спокойнее, и он пошел значительно быстрее. Внезапно он наткнулся на молодого солдата, сидевшего на ящике из-под апельсинов. Винтовка стояла рядом.
— Что, рука сломана? — спросил Костон, заметив разорванный и странно болтающийся рукав его гимнастерки.
Парень посмотрел на него тупым взором. Лицо у него было серым, измученным. Костон похлопал себя по руке.
— Рука? — спросил он по-французски и сделал движение, будто ломает о колено палку.
Солдат механически кивнул.
— Я тебе помогу, — сказал Костон и сел рядом с солдатом на корточки, чтобы помочь ему снять гимнастерку. Он разломал ящик из-под апельсинов, сделал несколько шин и наложил повязку. Уходя, он прихватил с собой гимнастерку и винтовку. Теперь у него был реквизит.
Гимнастерка была ему мала, и он не смог ее застегнуть, штаны к ней не подходили, и форменной шапки у него не было, но он решил, что это не имеет значения. Главное было то, что он был похож на солдата, и следовательно, как бы участвовал в войне. Осмотрев винтовку, он увидел, что магазин ее пуст. Он улыбнулся. Это тоже не имело значения. Он никого не убивал в своей жизни и не собирался этого делать впредь.
Постепенно кружным путем, постоянно сверяясь с картой, он выбрался в восточную часть города к дороге, идущей вдоль берега. Он увидел, что здесь народу было меньше, люди казались значительно спокойнее. По дороге вился тоненький людской ручеек, который позже должен был превратиться в бурный поток. «Чем скорее Росторн выведет свою машину, тем лучше для всех нас», — подумал он и повернул обратно.
Было около десяти часов, — он потратил времени больше, чем рассчитывал.
Теперь он двигался против течения, и по мере того, как приближался к центру города, идти становилось все труднее. В небе над городом растекались клубы дыма, начались сильные пожары.
— Это ненадолго, — угрюмо подумал он. — Если Уайетт окажется прав, конечно.
Теперь он находился посреди сумасшедшего дома, именовавшегося Сен-Пьером, и чтобы продвигаться вперед, приходилось отпихивать налегавшие на него тела и даже работать прикладом. Однажды он столкнулся с солдатом, так же, как и он, расчищавшим себе дорогу. Они сошлись лицом к лицу, и Костон быстро взял свою винтовку наперевес и резко, с клацаньем дернул затвор. Он не знал, что будет делать, если солдат не поймет намека, но тот, нервно глядя на зрачок дула, направленного ему в живот, схватился было за свою винтовку, но передумал, и отступив, растворился в толпе. Костон, злорадно ухмыльнувшись, продолжал свой путь.
Недалеко от «Империала» он застрял в густой толпе. «Господи, — подумал он, — мы же тут все, как мишень для артиллерийских снарядов». Он рванулся назад, но вырваться из толпы не смог. Что-то явно держало ее, что-то, что нельзя было обойти или столкнуть с дороги.
Ему все же удалось пробиться назад к углу улицы, и тут он понял, в чем дело. Из переулка вышло воинское подразделение, которое, встав в ряд, перекрыло движение по магистрали. На толпу были направлены автоматы. Затем военные стали вытаскивать из нее людей в солдатской форме и отводить их на свободное пространство. Серрюрье таким образом собирал свою распадающуюся армию. Костон тут же пригнулся и попытался исчезнуть, но чья-то рука крепко схватила его, грубо вытащила из толпы и швырнула к постепенно увеличивающейся группе дезертиров.
Все они были солдатами, никто из них не был ранен, и они стояли, виновато переминаясь с ноги на ногу и уставившись в землю. Костон тоже поднял плечи, опустил голову, стараясь не выделяться среди других и не очутиться в передней шеренге. Подошел офицер и произнес речь Костон ничего не понял, но общий смысл до него дошел. Все они были дезертирами, бежавшими из-под огня, и все заслуживали расстрела, как можно более скорого. Единственным их шансом было отправиться опять на линию фронта и стать перед пушками Фавеля ради славы Сан-Фернандеса и Серрюрье.
Чтобы сделать свою речь более убедительной, офицер прошелся вдоль шеренги дезертиров, отобрал из них шестерых. Их, как дрожащих, ничего не смыслящих овец, отвели к соседнему дому, поставили к стенке и расстреляли из автоматов. Офицер подошел к телам, добил из пистолета одного несчастного, из груди которого вырывались громкие стоны, повернулся и дал команду.
Дезертиры тут же пришли в движение. Под крики сержантов они образовали строй и зашагали по боковой улице, и Костон вместе с ними. Проходя мимо грузовика, он взглянул на рассаживающуюся в нем расстрельную команду, затем перевел глаза на шесть лежавших у стены трупов. «Это чтоб подбодрить остальных», — с горечью подумал он.
Так Костон оказался в армии Серрюрье.
IV
Доусон удивлялся самому себе.
Всю свою жизнь он прожил как цивилизованный член североамериканского общества и никогда не задумывался над тем, что он будет делать, если попадет в беду. Как и большинство цивилизованных людей, он не сталкивался с подобного рода обстоятельствами. Общество оберегало и лелеяло его, он сам исправно платил налоги и был абсолютно уверен в том, что защита ему обеспечена всегда и что в случае необходимости кто-то станет между ним и грубой реальностью, такой, например, как пытки или смерть от пули.
Хотя он создал свой образ независимого мужчины, идеал для всей Америки и был склонен верить им же самим инспирированным газетным статьям, в глубине души он понимал, что образ этот дутый, и время от времени ему смутно хотелось знать, что же он представляет собой на самом деле. Он боялся этого вопроса и старался отмахнуться от него, потому что с ужасом осознавал, что на самом деле он был человеком слабым, и эта мысль страшно тревожила его. Но он никогда не мог убедиться в этом на деле, —
