через мой сектор и вышла к одной из дорог, ведущих от Бастони на юг, но не пересекла ее».
Теперь ситуация сложилась менее благоприятная и потенциально более опасная, чем считал Мантейфель. Союзники повсеместно стягивали резервы, причем их силы многократно превышали силы немцев, задействованные в наступлении. Временное командование всеми войсками на северном фланге прорыва принял фельдмаршал Монтгомери, для оказания помощи 1-й американской армии на Маас прибыл 30-й британский корпус. На южном фланге прорыва два корпуса 3-й американской армии генерала Паттона совершили поворот на север, и один из них 22-го начал мощную атаку вдоль дороги, ведущей из Арлона в Бастонь. Его продвижение вперед было довольно медленным, однако он создавал нешуточную угрозу, с которой нельзя было не считаться. Поэтому Мантейфелю пришлось выделить часть сил из числа тех, что он планировал использовать для наступления.
Благоприятные дни безвозвратно прошли. Удар войск Мантейфеля, направленный на Маас, вызвал тревогу в штабе союзников, но был нанесен слишком поздно, чтобы стать действительно серьезным. Согласно плану Бастонь должна была пасть еще на второй день, в то время как в действительности ее удалось достичь только на третий день, а обойти – на шестой. Небольшая часть 2-й танковой дивизии 24-го приблизилась к Динану – до него оставалось всего несколько миль, но это оказалось самое большое достижение. Дальше немцам продвинуться не удалось, да и этот неосторожно выставленный вперед «палец» вскоре был отрезан.
Сдерживающими факторами наступления явились распутица и недостаток топлива. Из-за отсутствия бензина в наступлении участвовала только половина артиллерии. Недостаток артиллерийского огня не компенсировался поддержкой с воздуха. Туманная погода первых дней наступления в целом благоприятствовала немцам, поскольку авиация союзников оставалась на земле. Но 23-го туман рассеялся и сразу же стало ясно, что скудные силы люфтваффе не в состоянии справиться с защитой своих наземных войск от ураганного обстрела. Это еще более увеличило потери. К тому же Гитлеру пришлось дорого заплатить за свое решение поместить главные силы вместе с 6-й танковой армией на северном крыле. Там было слишком мало места для маневра.
В течение первой недели наступление не достигло поставленных целей. Некоторый прогресс в начале второй недели был иллюзорным, поскольку заключался всего лишь в более глубоком проникновении на территорию между двумя дорожными узлами, твердо удерживаемыми американцами. Накануне Рождества Мантейфель связался по телефону со ставкой Гитлера, имея в виду обрисовать сложившуюся ситуацию и внести некоторые предложения. Разговаривая с Йодлем, он особо подчеркнул серьезность положения: время уходит, Бастонь оказалась крепким орешком, 7-я армия не смогла продвинуться достаточно вперед, чтобы осуществлять полноценное прикрытие фланга. В этих условиях имелись все основания ожидать массированного контрудара союзников, причем в самое ближайшее время. Они активно подтягивают резервы с юга. «Сообщите мне сегодня же вечером, какими фюрер видит мои дальнейшие действия. Вопрос заключается в следующем: куда мне следует направить основные силы: на взятие Бастони или на достижение Мааса.
Далее я заметил, что максимум, на что мы можем рассчитывать, это выход к Маасу. Тому были следующие причины: первая – это задержка возле Бастони, вторая – слабость 7-й армии, которая не может перекрыть все дороги с юга. Третья причина заключалась в том, что семи дней, в течение которых шли бои, союзникам наверняка хватило, чтобы укрепить свои позиции на Маасе, а в случае сильного сопротивления нам вряд ли удастся его форсировать. Существовали и другие причины: 6-й танковой армии не удалось проникнуть достаточно далеко – она была остановлена на линии Моншау – Ставелот. Кроме того, не приходилось сомневаться, что нам придется вести сражение на этой стороне Мааса. Дело в том, что нам удалось перехватить несколько радиограмм из пункта управления движения союзников, откуда регулярно отправлялись доклады о прохождении подкрепления через расположенный там мост – мы сумели дешифровать их код».
Далее Мантейфель предложил нанести удар в северном направлении по ближнему берегу Мааса – расположенные там войска союзников окажутся в ловушке – и очистить излучину. Тогда немецкие войска займут более выгодное положение, причем есть надежда его удержать. «С этой целью я настаивал, чтобы вся моя армия, включая резервы командования вермахта и 6-й танковой армии, сконцентрировалась к югу от Урта в районе Лароша, а затем двинулась цепью мимо Марша к Льежу. Я говорил: «Дайте мне эти резервы – я возьму Бастонь, выйду на Маас и поверну на север, чтобы помочь наступлению 6-й танковой армии». В заключение я подчеркнул, что должен получить ответ сегодня же, танковые резервы должны иметь достаточно горючего, мне будет необходима поддержка с воздуха. До того времени я видел только вражеские самолеты! И ни одного нашего!
Ночью ко мне приехал адъютант фюрера майор Йоганмейер. После недолгой беседы он позвонил Йодлю. Я сам подошел к телефону, но Йодль сказал, что фюрер пока не принял решения. Все, что лично он мог сделать в тот момент, это предоставить в мое распоряжение еще одну танковую дивизию.
Резервы были мне выделены только 26-го, но они стояли без движения. Танки растянулись на участке в сотню миль и ожидали подвоза горючего. И это в тот момент, когда они были так нужны!» (Судьба в очередной раз пошутила над немцами. 19-го они прошли всего лишь в четверти мили от огромного склада горючего в Андримоне, что рядом со Ставелотом, где в тот момент находилось 2,5 миллиона галлонов. Этот склад был в сто раз больше, чем самый большой склад горючего из уже захваченных.) Я спросил Мантейфеля, считал ли он, что 24 декабря успех еще был возможным, даже если бы резервы были ему выделены немедленно по первому требованию, причем с горючим.
Он ответил: «Думаю, ограниченный успех все еще был возможен, во всяком случае, мы вполне могли выйти на Маас и, возможно, даже занять плацдарм за ним». Однако в процессе дальнейшего обсуждения он признал, что столь запоздалый выход на Маас принес бы больше проблем, чем преимуществ.
«Не успели мы начать движение, как началось контрнаступление союзников. Я позвонил Йодлю и попросил передать фюреру, что намерен отвести войска, оказавшиеся на острие образованного нами клина, на линию Ларош – Бастонь. Но Гитлер категорически запретил этот шаг назад. Поэтому мы не отошли вовремя, а были отброшены назад беспрерывными атаками союзников и понесли никому не нужные тяжелые потери. 5 января ситуация обострилась, и я начал всерьез опасаться, что Монтгомери отрежет обе наши армии. И хотя впоследствии мы сумели избежать этой опасности, многие люди были принесены в жертву. Благодаря приказу фюрера «ни шагу назад» на завершающей стадии операции мы понесли более тяжелые потери, чем на начальной. Таким образом мы быстро приближались к окончательному краху – в конце войны мы уже не могли позволить себе такие огромные потери».
Последствия
Итог заключительного этапа войны Мантейфель подвел в двух предложениях: «После провала в Арденнах Гитлер начал «войну капрала». Больше не было планов грандиозных сражений, только множество боев местного значения».
Далее Мантейфель рассказывал: «Осознав, что Арденнское наступление зашло в тупик, я хотел начать общее отступление – сначала на исходные позиции, затем на Рейн. Но Гитлер ни о чем подобном и слышать не желал. Он предпочел пожертвовать своими главными силами в безнадежном сражении на западном берегу Рейна».
С этим мнением согласился и Рундштедт. Он также дал понять, что никогда не видел смысла в этом наступлении. «Каждый шаг вперед в Арденнском наступлении растягивал наши фланги, делал их чрезвычайно уязвимыми для контрударов союзников». Свой рассказ Рундштедт сопровождал показом некоторых действий на карте. «Я хотел остановить наступление на самой ранней стадии, когда стало очевидно, что его цель не может быть достигнута. Но фюрер яростно настаивал на его продолжении. Это был Сталинград номер два».
Арденнское наступление показало абсурдность известного военного афоризма о том, что «лучшая защита – это нападение». Оно оказалось худшей из защит, поскольку ликвидировало шансы Германии на сколь бы то ни было серьезное сопротивление. С тех пор большинство немецких командиров думали не о том, как остановить наступление союзников, а недоумевали, почему они не наступают быстрее и не закончат, наконец, опостылевшую всем войну.
Они оставались на своих постах, потому что не хотели изменять присяге, да и полицию Гиммлера нельзя было сбрасывать со счетов, но втайне молились об освобождении. В течение последних девяти месяцев войны среди командиров все чаще возникали разговоры о способах контакта с союзниками и
