«Надо же когда-нибудь американцам поучиться, а теперь они быстро осваиваются».
Петэн пришел к стратегически здравому решению – поручить сектор Аргоннского леса отдельной армии, наполовину французской, наполовину американской, – поставив во главе ее генерала Гиршауера. Но Першинг увидел в этом новый политический маневр и твердо его отклонил.
Першинг занялся ремонтом своей армии и пересмотром своего командного состава.
Бездействовавшие части восточнее реки Маас были сведены во 2-ю американскую армию. Во главе ее был поставлен Буллард. Лиджету же поручили 1-ю армию и проведение Маас-Аргоннского наступления. Сам Першинг оставил за собой общее руководство обеими армиями, а Хьюго Драма передал в качестве начальника штаба Лиджету. Дикман сменил Лиджета в командовании I корпусом. Булларда сменил Гин, а Камерон был заменен Саммераллем. Остальные командиры падали под карающим мечом Першинга почти с такой же быстротой, как бойцы их соединений падали под косой германских пулеметов.
В течение некоторого времени все эти перемены производили мало впечатлений на германцев. И следующее наступление 14 октября почти ни к чему не привело, хотя обошлось дорого: на поле боя осталось много не только бойцов, но и генеральских репутаций.
После этой неудачи даже главное командование поняло, что наступлению пришел конец. Попытка продолжать натиск с измотанными частями и приведенными в полный беспорядок коммуникациями не могла обеспечить достаточной мощи удару, чтобы он явился реальным облегчением для действий других союзных армий. Тем более, что британский левый фланг наступления союзников, в котором принимали участие 27-я и 30-я американские дивизии, уже прорвался сквозь последние укрепления позиции Гинденбурга и к 5 октября вышел на открытую, свободную местность. В дальнейшем его наступлению могли мешать лишь естественные препятствия, расстояние и опустошенная местность.
Лиджет, получив руководство американской армией, оказался достаточно умен, чтобы сообразить, что в данной обстановке лучше остановиться и привести в порядок свои войска и лишь за тем, как только это окажется возможным, наверняка двинуться вперед, а не жертвовать, как сейчас, бесцельно жизнями в попытках достигнуть явно невозможного.
Используя эту передышку не только чтобы пополнить свои ряды и наладить работу снабжения, но и для того, чтобы улучшить свои коммуникации и пересмотреть свою организацию, Лиджет одновременно провел ряд местных операций, обеспечивших ему хорошую исходную позицию для следующего броска вперед. Затем он пересмотрел не только тактику, но и план операции.
Першинг предлагал вначале развить удар левым флангом американцев, за которым последовал бы, в свою очередь, удар остальных корпусов, находившихся правее. Это означало завязку боя на сильной по своему естественному характеру и перерезанной крупными лесами местности Буа-де-Бургонь, к северу от Аргонн, где и численно противник был сильнее всего. Лиджет предпочел забить широкий клин в центре и, таким образом, охватить фланг леса Буа-де-Бургонь, угрожая окружить его и сочетая этот маневр с наступлением французской 4-й армии к западу.
Маневр этот был хорошо задуман, и когда 1 ноября Лиджет бросил в наступление свои войска, только один этот участок и оказывал сопротивление. А на следующий день арьергарды противника исчезли и оттуда, отступая с той же быстротой, как и другие германские части на остальных участках наступления американцев. Хотя германцы оказывали слабое сопротивление, но быстрота, с которой велось преследование, обгонявшее наступление французов на фланге, вызывала у войск большое напряжение. Военная машина 1-й армии работала значительно ровнее прежнего. Этому она всецело была обязана реорганизации, проведенной Лиджетом. Это было действительно так, несмотря на проведение армией чрезвычайно сложного маневра, при котором вся она постепенно должна была при преследовании зайти вправо и изготовиться к наступлению в северо-восточном направлении на сильную позицию между реками Маас и Шьер, на которую отошли германцы. Это захождение являлось введением к наступлению на Мец, но перемирие опустило над ним занавес.
В стратегическом отношении это наступление было бы важнее, так как германцы были особенно чувствительны к этому направлению. Оно было бы значительно серьезнее, чем теперешний случайный подход левого фланга союзников к кусочку рокадной железной дороги Кариньян—Седан, которая уже 3 ноября обстреливалась артиллерийским огнем, а 4 дня спустя ее достигла и пехота; но германцы уже ускользнули отсюда. Наступление вплоть до Седана являлось, конечно, волнующим и радостным финишем, но оно было показательно и с точки зрения выявления тех «вольностей», которые имели место при розыгрыше этого финиша.
Грубо и не считаясь с чувством французов, Першинг прислал директиву, что он желает, чтобы «честь вступления в Седан» выпала на долю американской армии, хотя Седан лежал теперь в полосе наступления французов. Першинг добавил следующее поощрение, вернее побуждение: «Разграничительные линии не должны являться препятствием». Эта директива была передана корпусам, даже без уведомления о ней Лиджета. В итоге 42-я дивизия со всех ног пустилась на левом фланге армии к Седану.
Но обычная для Першинга неясность терминологии привела к еще менее уместным, просто комичным результатам. 1-я дивизия, любимица Першинга (в составе корпуса, наступавшего в центре) так же наперегонки бросилась к Седану, выступив ночью. Попав в полосу наступления дивизий I корпуса и стремительно буйно пройдя сквозь них, она внесла смятение и беспорядок. Венец всей этой комедии заключался в захвате в плен этой дивизией командира 42-й дивизии. Вмешался Лиджет, который решительными действиями и энергичными словами навел порядок. Он сдержал обе дивизии и галантно позволил французам первыми вступить в Седан, загладив, таким образом, горькую память 1870 года.
Историк, обозревающий весь горизонт Мировой войны, должен признать, что это последнее наступление, начавшееся 1 ноября, не сыграло решающей роли. Оно оказало лишь дополнительное влияние. Дело в том, что Людендорф потерял авторитет и власть (просьба его о новом сопротивлении германских армий на границе была отклонена), а германцы искали мира еще до удара, развитого Лиджетом. Все же было хорошо, что перемирие задержалось настолько, чтобы позволить союзникам организовать свое наступление 1 ноября. Это явилось противоядием горьким воспоминаниям о первой фазе, вернее первом бое Маас-Аргоннской операции и доказательством того, что американская армия, очищенная в горниле боя и отточенная опытом, могла показать образцы командной и штабной работы, достойные геройских жертв ее войск.
Эпилог
Ежегодно в день перемирия всплывают такие чувства и воспоминания, которые не появляются ни в один другой день года. Для тех, кто на себе испытал опыт этих четырех с половиной лет борьбы, воспоминания не располагают к повторению. Настроения же, при которых этот день вспоминается, подверглись за истекшее время значительным изменениям. В день самого перемирия вздох облегчения вырвался из всех грудей, и это было отличительной его чертой. В первые годовщины верх брали два противоположных чувства: с одной стороны, сожаление, когда буря миновала, о тех, кого из наших рядов вырвала война; с другой стороны, торжество, правда, и тогда редко восторженное, но все же повышенное чувство победы, что противник разбит. И эти настроения прошли.
Теперь день перемирия стал скорее днем воспоминаний, чем чествований. Война стала историей и может рассматриваться в исторической перспективе. Хорошая сторона войны состоит в том, что она углубила чувство товарищества и общности интересов как внутри наций, так и между нациями. Хорошо или плохо, но она подорвала наше «идолопоклонство», наше убеждение, культивирующее «героев» и мнение, будто великие люди сделаны из другой глины, чем простые смертные. Полезно и для истории, и для будущих поколений было то, что последнее десятилетие увидело такой поток откровений и показаний очевидцев, документов и мемуаров. То, что большинство участников войны еще живо, является громадным преимуществом, мешая подмене и подтасовке фактов. А сами историки так близко соприкасались с войной, так пропитаны ее атмосферой, что у них получился некоторый иммунитет, не позволяющий им заражаться отвлеченными рассуждениями, которым так легко поддается историк в уединенном кабинете спустя 50 лет после войны.
Мы знаем теперь почти все, что вообще можно знать. Единственной помехой является то, что поток литературы о войне так обилен, что лишь специально интересующийся военным делом может пуститься на его проработку и изучение.
Что же вызвало изумительный внезапный паралич боевой мощи Германии в 1918 году и ее сдачу? В чем заключалось то чудо (по крайней мере, тогда казалось именно так), которое сняло чудовищный гнет войны с Европы?
Чтобы прийти к удовлетворительному ответу, недостаточно проанализировать лихорадочные недели переговоров и военных успехов, предшествовавших 11 ноября. Даже в чисто военной сфере нам надо вернуться назад к 8 августа – дню, приведшему германское командование к убеждению в неминуемом поражении, и к 18 июля – дню, когда явно почувствовался поворот прилива германских наступлений. Если мы захотим заглянуть еще дальше, то нам придется вернуться к 21 марта, так как нельзя объяснить падение военной мощи Германии, не упомянув об истощении всех ее усилий и о перегорании всех ее военных ресурсов в великой серии наступлений, начавшихся весной 1918 года.
И все же нам придется пойти еще дальше. Несомненно, если историку будущего захочется отметить какой-либо день, который оказал решающее влияние на исход Мировой войны, то ему придется остановиться на 2 августа 1914 года, так как Англия фактически начала войну, когда мистер Уинстон Черчилль отдал в этот день в 1 час 25 минут утра приказ о мобилизации британского флота.
Этому флоту не суждено было выиграть новый Трафальгар – но ему было суждено сделать больше кого-либо и чего-либо для завершения войны в пользу Антанты.
Флот был инструментом блокады. С тех пор как туман войны все более рассеивается под ярким светом послевоенных лет, блокада все резче и резче выявляется на горизонте истории, становясь одним из решающих факторов прошлой борьбы. Блокада была подобна тем смирительным рубашкам, которые применяются в американских тюрьмах к непокорным заключенным. Рубашка постепенно стягивается все туже и туже; вначале ограничиваются лишь движения заключенного, затем стесняется его дыхание. Чем туже стягивается рубашка и чем дольше это продолжается, тем сильнее падает способность заключенного сопротивляться и тем больше страдает он от томительного чувства сдавливания.
Беспомощность, как правило, влечет за собой отчаяние, а история подтверждает, что исход войны решается потерей надежды (но не потерей жизней)! Ни один историк не сможет не оценить прямого влияния полуголодного существования германского народа на последующий взрыв «внутреннего фронта». Но, оставляя в стороне вопрос, насколько революция способствовала военному поражению Германии, посмотрим, как блокада – неизменный фактор борьбы – влияет на все рассуждения о военной обстановке.
Последний год Мировой войны усеян бесчисленными «если». Если бы Германия вместо того, чтобы бросить все свои силы и средства в ряд честолюбивых наступлений 1918 года, закрепила свои успехи на востоке, придерживаясь на западе обороны, могла ли она таким образом избегнуть поражения? С военной точки зрения это не вызывает почти никаких сомнений. В свете опыта 1915 года, когда союзники имели на западе 145 дивизий против 100 германских и когда система германских окопов представляла собой хрупкий, малосовершенный бастион, по сравнению с их позициями 1918 года, трудно предположить, что союзникам удалось бы прорвать германские позиции. Пожалуй, это было бы так – даже если бы союзники выждали, пока мощный поток свежих подкреплений, вливаемых Америкой, не вернул бы им то сравнительно численное превосходство, которым они пользовались в 1915 году.
А если это так, то, учитывая все накоплявшуюся цену тщетных атак, не пошли ли союзники случайно на компромиссный мир? Например, на мир, который взамен освобождения Бельгии и ее верной Франции мог уступить Германии часть или все ее завоевания на Востоке?
Когда мы задаем этот вопрос и с военной точки зрения затрудняемся ответить на него благоприятно, то нам надо вспомнить о блокаде. Именно мертвая хватка британского флота при отсутствии всяких серьезных шагов к миру со стороны Антанты заставила германцев пойти на эти самоубийственные наступления 1918 года.
Германию подогнал призрак медленного истощения, кончающегося полным параличом. Быть может, если бы Германия пошла на такую политику войны, как оборона на западе и наступление на востоке, перейдя к этой политике после Марны в 1914 году или даже после 1915 года и продолжая оборону, на которую временно в этом году она перешла, виды ее на будущее были бы более радостными и история сложилась бы иначе. Прежде всего, Германия могла бы тогда несомненно осуществить свою мечту о «Центральной (Серединной) Европе», с другой стороны, действие блокады было бы тогда слабее и вряд ли кольцо блокады могло быть стянуто уже, пока Америка не вмешивалась бы в войну. Но к 1918 году лучшие шансы уже миновали.
Другое важное «если», часто ставящееся на обсуждение, заключается в вопросе: могла ли Германия еще осенью 1918 года избежать капитуляции? Рухнул ли бы германский фронт, если бы война продолжалась и после 11 ноября? Была ли капитуляция неизбежной, или же германцам удалось бы отступить и прочно остановиться на своей границе?
Германцы прямо отвечают на последний вопрос «да» и корят дрогнувший «внутренний фронт». Разумные и чистосердечные люди на стороне Антанты склонны признать, что с военной
