Посоветовавшись с первым ветеринаром, двое из них условились, что будут работать вместе: самый первый будет приходить по утрам, а четвертый и последний — поближе к вечеру; они решили обмениваться записками, чтобы знать, какое проводится лечение. Четвертый ветеринар приступил после этого к перевязке, наложил повязку с фуроциновой мазью и прописал каолиновые компрессы, чтобы прекратить распространение гангрены.
Все это превратилось в мрачный ритуал. Первый врач приходил утром, осматривал рану и давал Пиппе снотворное на весь день. Я была очень благодарна ему за помощь: оставлять в живых такое искалеченное животное, как Пиппа, не входило в его правила. Но все же его пессимизм очень меня угнетал. После его посещения я начинала кормить Пиппу сырым мясом, яйцами и молоком; каждые десять минут согревать компрессы и менять повязку; то и дело вводила ей при помощи шприца или клизм раствор глюкозы с солью — надо было бороться с обезвоживанием организма; кипятила шприц, непрерывно стирала простыни и чистила клетку. В недолгие перерывы я сидела возле Пиппы, гладила ее или чистила щеткой — это ей всегда очень нравилось. Иногда у нее внезапно вырывался душераздирающий стон — она звала своих детей; иногда ее глаза с расширенными зрачками впивались в меня, но и в этом полубессознательном состоянии она узнавала меня и успокаивалась.
После пяти часов приходил четвертый ветеринар, делал ей перевязку, проверял, как работает сердце, и давал снотворное на ночь. Он так же, как и я, верил, что Пиппа выздоровеет. Мы оба надеялись, что сумеем вытащить ее из этого тяжелого кризиса, нам помогут и ее изумительная выносливость, и лучшие современные лекарства.
Но иногда выпадали очень тяжелые ночи. Моя постель была на полу, как и ложе Пиппы, и до меня доносился даже самый слабый стон; после этого часто наступали конвульсии, сотрясавшие ее тело до полного изнеможения. Несмотря на то, что я придерживала ее, стараясь противодействовать судороге, пробегавшей по всему телу от головы до хвоста, — я чувствовала эту волну под своими руками, — она все- таки часто во время припадков срывала повязку, и мне нужно было как можно скорее продезинфицировать раны и снова сделать перевязку. Когда же ей выпадали такие редкие теперь часы спокойствия, уснуть было все равно совершенно невозможно — больные животные в соседних клетках жалобно кричали. Я лежала без сна, дожидаясь крика петуха — он звучал обычно в пять утра, и немного спустя я слышала стук в дверь — работники госпиталя готовы были приступить к обычному труду.
Долгими бессонными ночами я думала о том, как выразить благодарность всем этим людям, которые так много помогали Пиппе, как мне отблагодарить их за то, что они позволили мне оставаться рядом с ней и днем, и ночью. Мне пришлось пользоваться здешней аптечкой, и я заметила, насколько она скудна, поэтому я решила основать фонд и дать ему имя Пиппы, чтобы на эти средства обеспечить лекарствами больницу и лечение зверей в зарослях, если это понадобится. Нужно было обсудить этот вопрос с доверенными лицами, ответственными за Фонд Эльсы, и я заранее решила заняться этим, как только представится возможность.
Видеть страдания животных всегда было для меня настоящей пыткой, но сейчас эта мука стала невыносимой — страх за жизнь Пиппы как будто обнажил все мои нервы, и они были напряжены до предела. Особенно тяжело было слышать, как кричал от боли один маленький львенок; мне казалось, что еще немного, и я не выдержу. Ночь за ночью я видела, как он все кружится и кружится по клетке с опущенной головой, пока не свалится, не зароется мордочкой в сено, да так, что едва не задыхается. В те редкие минуты, когда Пиппе становилось легче, я брала несчастного малыша на колени и старалась хоть как-то утешить его.
Четыре ночи бедное маленькое существо мучилось, борясь со смертью, а потом его не стало. С какой горечью я смотрела вслед людям, выносившим мертвого львенка, а вместе с ним дукера, антилопу-пала и двух гепардов — все они погибли в эту же ночь. Но хотя эти ужасные случаи переворачивали мне душу, я все больше и больше верила в то, что Пиппа выживет. Я видела, что она ест с аппетитом, рана ее становилась все чище и больше не пахла, и даже кровообращение восстановилось почти во всей лапе. Видеть, как день ото дня ей становится лучше, — это было похоже на чудо! Только бы кости остались здоровыми, только бы сердце выдержало огромные дозы снотворного — и она спасена.
И чем лучше она себя чувствовала, тем труднее мне было понять нашего первого ветеринара. Он, как и раньше, считал, что я не имею права настаивать на том, чтобы Пиппа оставалась в живых, что это чистейший эгоизм, если не проявление садизма и жестокости… Он был уверен, что всякое лечение — напрасная потеря времени, и недавно наотрез отказался мерить Пиппе температуру — все равно, мол, она скоро подохнет. Но как ни тягостны были для меня его визиты, он все же заходил по утрам, потому что второй ветеринар был слишком занят, чтобы дважды в день ездить в больницу за восемь миль и давать Пиппе снотворное по утрам. Тем временем известие о несчастье с Пиппой уже распространилось, и нас стали навещать друзья, они предлагали посидеть с Пиппой, чтобы я могла лишний раз принять ванну; они одолжили мне свою машину, и теперь можно было ездить на ней в дом Джулиана, и вообще они старались скрасить мое существование; навезли мне посуды и все время приносили всякие вкусные вещи.
У меня появилось множество новых друзей и среди них — Лью Хэркстал, студент-зоолог из США. Он приехал поблагодарить меня за стипендию, которую ему назначил Фонд Эльсы, чтобы дать ему возможность изучать страусов в национальном парке Найроби. Занятия в университете еще не начинались, и он предложил мне бегать, когда надо, за покупками и вообще готов был выполнять любые поручения.
Однажды меня навестил мой друг, доктор Джеральд Невилл. Его очень беспокоила моя рука, и он требовал, чтобы тут же, в больнице, я проходила физиотерапевтические процедуры. Операция, сделанная в Лондоне, прошла хорошо, но теперь рука сделалась малоподвижной, а пальцы плохо разгибались — кожа и кости стали срастаться с пересаженными сухожилиями. Поэтому пальцы у меня скрючились. Доктор настаивал, чтобы я надевала шину хотя бы по ночам, надо было выправить руку, но я никак не могла пойти на это: я и так несла предельную нагрузку, и хорошо, если мне удавалось урывками поспать в общей сложности хоть пять часов, не хватало еще этой сковывающей движения шины!
А тем временем лапа у Пиппы подживала, и теперь ей угрожала уже не сама рана, а чрезмерные дозы успокаивающих лекарств, которые ей приходилось вводить ежедневно. Долго ли еще ее сердце сможет выдержать натиск этих сильнодействующих средств? Тот ветеринар, который приезжал вечером, ввел ей лекарства, поддерживающие сердце и печень, соответственно уменьшив дозу снотворного, и посоветовал мне дать ей еще дозу, только в случае крайней необходимости.
Ночью в одиннадцать часов Пиппа начала рычать, а потом ее тело стали сводить судороги, такие долгие и сильные, что мне пришлось впрыснуть ей остатки снотворного; после этого она спокойно уснула.
Наутро температура у нее упала ниже нормальной. Вечерний доктор очень беспокоился за ее сердце и решил попробовать другое снотворное, которое, как он считал, не имеет такого серьезного побочного действия.
Он снова ввел минимальную дозу, а остальное велел ввести в случае необходимости.
И я тоже чуть не попала в число его пациентов. В этот день я обварила правую руку кипятком, и теперь пузыри стали лопаться. Он волновался, что в эти открытые раны попадет инфекция, когда я буду перевязывать лапу Пиппы, и потребовал вызвать врача, чтобы сделать мне уколы пенициллина и противостолбнячной сыворотки. Врач появился в восемь часов вечера, и к тому времени мы оказались во тьме в самом прямом смысле слова: в больнице не хватало электроэнергии. Так что сначала нужно было найти сторожа, чтобы он отпер контору Национального парка, и там врач принялся за лечение. Получив оба укола, я сразу же вернулась к Пиппе, чтобы рядом с ней снова нести в темноте свою бессонную вахту.
Пиппа ослабела и дышала очень медленно, но ночь прошла спокойно и дополнительного снотворного не понадобилось. Тревожно вслушиваясь в ее дыхание, я вдруг уловила слабое чириканье, похожее на зов маленького детеныша гепарда. Больница все еще была погружена во тьму, и я не могла понять, откуда исходит этот звук. Он показался мне тем более загадочным, что всех молодых гепардов уже несколько дней как перевели в новое помещение. Но я ни с чем не могла спутать зов маленького гепарда — должно быть, новичка принесли, пока я уходила делать уколы.
Я прижимала Пиппу к себе, чувствовала, как слабо бьется ее сердце, и призывы маленького гепарда вселяли в меня тревогу.
На другое утро Пиппа дышала нормально, но температура все еще была пониженной: 37,5°. Я сказала об этом утреннему доктору — именно сегодня он был необычайно любезен. Глядя, как я скармливаю Пиппе
