12
Дни окружной партийной конференции были шумными днями напряженной работы всей редакции. Отчеты о заседаниях конференции давали в живой записи Наумов, Дробышев и Пальмин, гордившийся тем, что его, беспартийного, привлекли к такому почетному делу. Окружном прислал в редакцию двух своих машинисток с машинками, их устроили в кабинете Дробышева; и здесь Дробышев и Пальмин надиктовывали материал, чтобы потом наспех выправить напечатанное и дать на просмотр Наумову. Сам Наумов не любил и не умел диктовать. Он писал все от руки таким четким, убористым почерком, что наборщики называли его рукописи шпеком, то есть жиром, легким для набора материалом. Такой почерк выработался у него в тюремных одиночках при конспектировании научной литературы.
Бумаги ему там отпускалось мало, приходилось ее беречь.
Связь между военно-морским клубом, где работала конференция, и редакцией поддерживал Одуванчик. Он поспевал и тут и там, был в курсе кулуарных разговоров, писал эпиграммы в стенную юмористическую газету конференции «После прений», шумел, шутил — словом, был в своей стихии.
Всех удивлял Дробышев. Он работал ровно, как машина, внешне неторопливый и неизменно спокойный. Одуванчик клялся, что на конференции Дробышев спит, лишь для вида изредка притрагиваясь карандашом к блокноту, но отчеты у него, признавал Наумов, получались полные и точные.
Степан однажды завладел блокнотом Дробышева и долго разглядывал запись: два-три слова в начале фразы, затем отдельные слова, разделенные многоточиями, фамилии и цифры, иногда подчеркнутые или взятые в рамку. Попытка Степана доискаться смысла, связи ни к чему не привела.
— Это что-то вроде стенографии? — спросил он.
— Именно что-то вроде, — согласился Дробышев.
— И вам удается восстановить речь оратора?
— Зачем ее восстанавливать? Нужно восстанавливать, передавать мысли оратора, — возразил Владимир Иванович. — Пока я не пойму оратора, я не смогу дать его выступления. Но уж если я пойму, что он хотел сказать, мне понадобятся лишь цифры, собственные имена и те особенности речи — шутка, удачное словечко, — которые запомнились всем.
Машинистки благоговели перед ним.
Было интересно наблюдать за Дробышевым, когда он, держа блокнот немного на отлете, прохаживался по комнате и диктовал, не переставая дымить толстой папиросой.
— Вы пулемет, вы загоните меня! — подбадривал он машинистку. — К счастью, нам осталось немного. Итак, заголовок: «Выступление делегата тов. Фирсова». Абзац. Послушайте, дорогая девушка, что сказал этот умница! — И снова лилась речь.
Нервничал, торопился и непременно опаздывал Пальмин. Он выходил из себя, когда машинистка не поспевала за ним, бесился и фыркал, когда ускользала мысль, сталкивались и переплетались бесчисленные «что» и «который», ошалело смотрел поверх плеча скучающей машинистки на бумагу, приказывал забить неудачное начало фразы и нащупывал новое.
По сравнению с ним Дробышев был богом, владевшим всеми тайнами языка, простого, ясного, точно передающего мысль.
Материалы конференции начинались на первой полосе и забирали всю вторую и часть третьей полосы. Все свободное место на третьей и на четвертой полосе до объявлений перешло в распоряжение Степана. Наумов поручил ему заведование отделом внутренней информации, не освободив от репортерских обязанностей.
Пришлось с утра до поздней ночи вертеться колесом, потеть соленым потом, и он чувствовал, что сейчас лучшего нельзя желать.
Его день начинался очень рано. Собрав материал, он бежал в редакцию и сдавал в набор свои строчки. К этому времени в редакции появлялись Сальский, Гаркуша, наведывались нештатные сотрудники, сыпались информашки о летней учебе флота, о приезде какой-нибудь знаменитости, о шлюпочных гонках, о судебном процессе… Степан хватался за перо, еще не дочитав только что сданную ему заметку, и правил, правил, вычерпывая воду у многословного Гаркуши, посмеиваясь над напыщенными, цветистыми фразами в спортивных отчетах Гакера, убирая натуралистические подробности из судебных полуфельетонов Ольгина, вылавливая ошибки у всех. Мания точности, владевшая Степаном, обострила его чутье невероятно. С одного взгляда он замечал неувязки, фальшь, преувеличения.
Однажды он крепко проучил Сальского, проверив по телефону все трехстрочные заметки, сданные старым репортером для газетной рубрики «В порту». Оказалось, что пароход, о котором Сальский загодя, сверхоперативно сообщил как о пришедшем в Черноморск, в действительности еще находился в пути и мог задержаться из-за шторма, а вопрос о подъеме брандвахты, затонувшей в военное время, только еще обсуждается, но отнюдь не решен окончательно.
— Знаешь, Сальский, что это? — спросил Степан. — Это наглая халтура, не меньше. Постыдился бы!
— Но ведь ты все равно сдал мои заметки в набор! В чем же дело? — прикинулся простачком Сальский.
— Ошибаешься, это уже не твои заметки. В них содержится труд редакции, затраченный мною на телефонные звонки и на исправления. Гонорар за халтуру я тебе не размечу. Можешь жаловаться Пальмину.
— Что ты, что ты! Вовсе не собираюсь выносить сор из избы… Но зачем пропадать гонорару? Сделаем так: половина гонорара за эти заметки тебе, а половина — мне.
— Не мешай работать!
— Итак, на свете стало одним редакционным цербером больше! — попытался уязвить его Сальский. — Подумать только, кого я пригрел на своей груди, кому сунул в рот соску да еще дал запить алиготэ!
— За которое заплатил я! — рассмеялся Степан.
— Что-то не помню… Но, во всяком случае, пропадай мой гонорар и пропадай наша дружба!
Вторичная проверка, устроенная Степаном, показала, что все заметки, сданные Сальским, совершенно точны. «Что и требовалось доказать», — пробормотал Степан и поставил на рукописи Сальского «ВН» — в набор — и взялся за проверку материала Гаркуши, потом Гакера… «Вы становитесь грозой репортеров, — сказал Дробышев. — Наумов не прочь оставить бы вас на посту заведующего отделом информации, освободив от этой нагрузки Пальмина». — «Ни в коем случае, — отказался Степан. — Мне хватает и моей обычной нагрузки…»
Казалось бы, шестнадцати часов напряженной работы в сутки вполне достаточно, чтобы оградить человека от лишних мыслей. Степану как будто удавалось не думать о Нетте, но с каким нетерпением он ждал почтальона, с каким волнением перебирал свежую редакционную почту! Ничего, ни строчки!..
Он возвращался к своим делам, и снова приходило якобы забвение — обманчивое забвение, разрушаемое первой же свободной минутой.
Между тем статья Степана вызвала шумные отклики, вошла в материалы конференции. В докладе Абросимова и в выступлениях участников прений было сказано все, что надо было сказать о политических слепцах, ротозеях, вздумавших построить на государственные средства плотину для кулаков; с трибуны конференции снова и снова назывались имена людей, запивших это позорное решение токаем из кулацких винных погребов; были сделаны выводы об усилении партийного влияния в деревне, о подъеме экономики бедняцкого Нижнего Бекиля и о постройке Нижнебекильской плотины. Еще в дни конференции управляющий треста «Водострой» Курилов съездил в Нижний Бекиль и привез проект Захарова.
— Вообще «Маячок» неплохо выглядит на конференции, — повествовал Одуванчик, сидя на столе Степана, продолжавшего править информацию. — Наумов и Дробышев ходят в именинниках, и ты — один из виновников нашего торжества. Можно сказать, что ты невидимый делегат конференции… Но ты не скачешь до потолка… Я понимаю тебя и сочувствую… Работай, работай, не буду тебе мешать… Я даже отложу рассказ о том, как я повстречался сегодня утром на Морской улице с бородачом и Неттой.
