– Люблю папочку. Люблю папочку. Не помню. Не помню.
– Разумеется, ты помнишь, – мягко, но решительно звучит голос психиатра. – Библия подсказала тебе, что надо делать. Если бы ты не сделала этого, твой папа начал бы делать с маленькой девочкой то же самое, что он делал столько лет с тобой и Джиллиан. Он бы насиловал ее. Он бы подвергал ее противоестественному разврату. Он бы терзал ее. Но ты остановила его, Роберта, ты спасла ребенка. Ты оделась в красивое платье. Ты надела золотую цепочку. Ты убила собаку. Ты позвала отца в хлев. Он прибежал туда, так? Наклонился над собакой и…
Роберта вскочила со стула. Стул пролетел через весь кабинет, врезавшись в металлический шкаф, но в тот же миг Роберта настигла его, подхватила, швырнула в стену, опрокинула металлический шкафчик и пронзительно завизжала:
– Я отрубила ему голову! Он встал на колени. Наклонился над Усишки. Я отрубила ему голову! И мне плевать! Я хотела, чтобы он умер. Я не позволила ему трогать Бриди! Он хотел ее. Он начал читать ей, как читал мне. Он говорил с ней, как прежде со мной. Он собирался сделать с ней это! Я видела! Я убила его! Убила! Мне ничуть не жаль. Мне ничуть не жаль. Он заслужил смерть! – Она рухнула на пол и зарыдала, уткнувшись лицом в ладони, в свои большие серые влажные ладони, которые продолжали мять, коверкать лицо даже сейчас, когда девушка пыталась найти в них защиту. – Его голова покатилась по полу. Мне было плевать. Крыса вылезла откуда-то, стала нюхать кровь. Грызла его мозги. А мне было плевать, плевать, плевать!
С приглушенным вскриком сержант Хейверс вскочила на ноги и выбежала из комнаты.
Барбара ворвалась в туалет, упала грудью на раковину, и ее вырвало. Комната кружилась. Ей было безумно жарко, так жарко, что она боялась упасть в обморок. Рвота не прекращалась. Содрогаясь в мучительных спазмах, Барбара понимала, что из ее тела сгустками, пеной, изливается ее собственное давнее отчаяние.
Цепляясь за гладкий фаянс раковины, она с трудом втягивала в себя воздух, вновь и вновь скрючиваясь от позывов тошноты. Ей казалось, что никогда прежде она не глядела в угрюмое лицо реальности. Сегодня, столкнувшись с грязной изнанкой жизни, она пыталась спастись от нее, пыталась ее извергнуть.
Голоса сестер, только что прозвучавшие в темной, душной комнате, безжалостно язвили ее. Это была не только их судьба, ад их прошлого – это был голос и того кошмара, который она пережила и который остался с ней. Это невыносимо. Она не может и дальше держать это в себе. Она не может больше жить с этим.
– Не могу! – стонала она. – Тони, я больше не могу. Прости меня, я больше не могу.
На пороге послышались шаги. Барбара попыталась привести себя в порядок, но дурнота не отпускала, и она поняла, что ей придется испытать еще и это унижение – корчиться от рвоты в присутствии изысканной леди Хелен Клайд.
Кто-то включил воду. Вновь послышались шаги. Дверь отворилась, к ее затылку кто-то прижал влажное полотенце, легонько отжал, протер ее горящие щеки.
– Нет! Пожалуйста! Уйдите! – Ей вновь стало дурно, и, хуже всего, теперь она начала рыдать. – Не могу! – стонала она. – Не могу! Уйдите! Пожалуйста, уйдите!
Прохладная ладонь отвела пряди волос с ее лица, поддержала отяжелевший лоб.
– Жизнь нелегка, Барб. А хуже всего то, что она становится все тяжелее. – Это был голос Линли.
В ужасе она резко обернулась. Да, это был Линли, и в его глазах она прочла сочувствие, уже виденное ею прежде – в его обращении с Робертой, в его снисходительных беседах с Бриди, в его разговоре с Тессой. И внезапно Барбара поняла, чему именно, по замыслу Уэбберли, ей следовало научиться у Линли. Доброта была источником его силы, средоточием столь хорошо ей известного поразительного личного мужества. Мягкость и сочувствие сломили ее сопротивление.
– Как он мог? – задыхалась она. – Своего же ребенка… Родители должны любить ребенка, не обижать. Не дать ему умереть. Не дать ему умереть! Они позволили ему умереть! – В ее пронзительном голосе зазвучали истерические нотки, но темные глаза Линли не отрывались от ее лица. – Ненавижу! Не могу! Они должны были быть рядом с ним. Это же их сын. Они должны были любить его. Они его не любили! Он болел четыре года, последний год все время лежал в больнице. Они его даже не навещали! Они говорили, что не могут этого вынести, это для них слишком мучительно. Я ходила к нему. Я ходила каждый день. Он спрашивал о них. Спрашивал, почему не приходят мама и папа. Я лгала ему. Я ходила к нему каждый день, и каждый день я лгала. Когда он умирал, он был совсем один. Я была в школе. Я не успела вовремя. Мой маленький братик. Ему было всего десять лет! А мы все – мы все – позволили ему умереть в одиночестве.
– Это ужасно, – сказал Линли.
– Я поклялась, что никогда не позволю им забыть, что они натворили. Я просила у его учителей отзывы. Я сделала рамку и повесила на стену свидетельство о смерти. Я устроила святилище. Я заставила их сидеть дома. Я затворила все двери и окна. Каждый день я заставляла их сидеть там и смотреть на Тони. Я свела их с ума. Я этого и добивалась, Я их уничтожила. Я уничтожила себя!
Уронив голову на умывальник, Барбара зарыдала. Она выплакивала ненависть, исказившую ее жизнь, вину и ревность, бывшие ее единственными спутниками в жизни, одиночество, на которое она сама обрекла себя, презрение и злобу, которые она обратила на всех встречавшихся ей людей.
Наконец Линли молча обнял ее, и Барбара рыдала у него на груди, оплакивая гибель дружбы, которая могла расцвести и связать их воедино.
Сквозь невысокие окна в аккуратном кабинете доктора Сэмюэльса был виден сад и розарий. Розарий был разбит на отдельные участки и террасы, разделяя цветы различных сортов и оттенков. На некоторых кустах назло осени, холодным ночам и утренним заморозкам еще красовались бутоны, но скоро цветы и листья осыплются на землю. Придут садовники и обрежут кусты, подготавливая их к зимней спячке. Весной розы оживут, и возобновится непрерывный круговорот бытия.
Врач и полицейский смотрели из окна на маленькую компанию, блуждавшую по посыпанным гравием дорожкам. Контрастные пары – Джиллиан и ее сестра, леди Хелен и сержант Хейверс, а далеко позади две санитарки, прикрывшие белые халаты длинными плащами, чтобы укрыться от резкого ветра.
Линли отвернулся от окна и встретил внимательный взгляд доктора Сэмюэльса. Врач расположился за письменным столом, лицо его вновь было бесстрастно.
