как в предвкушении удачи птицей забилось сердце, генерал привстал, крепко помассировал лобастый череп, крякнул и снова сел, уже сосредоточенный и волевой. — «Постой, постой. Значит, говоришь, шпиона, террориста, диверсанта? А как вам понравится международный хищник по кличке Барбаросса?» И как же он только мог забыть про такую дичь? Тут же крепкий палец его уперся в кнопку селектора и голос, начальственно-стальной, ударил дежурного майора по ушам:
— Позвать! Сей же момент!
Момент не момент, но очень скоро в двери поскреблись, негромко так, с бережением, и перед круглым генералом явился тоже генерал, правда, из начинающих, всем своим видом выражая уважение и готовность к действию — что изволите, Владимир Зенонович?
— Присядьте, Павел Андреевич, — тот милостливо указал на кресло, рявкнул по селектору насчет чаю с бубликами и сразу взял быка за рога. — Вы насчет террориста этого, международного, как его, а, Барбаросса, помните? Не пустили дело на самотек?
Тихо так спросил, свистящим шепотом, но очень и очень доходчиво. Павла Андреевича, к примеру, пробрало до печенок.
— Ну что вы, Владимир Зеноныч. Не забывается такое никогда. Держим на контроле, — тоже шепотом ответил тот, проглотил тягучую слюну и словно в прежние, подполковничье-балванистые времена выпрямился в кресле. — Не отнимаем рук, не опускаем глаз. У него еще двое выкормышей здесь, держим в качестве наживки. Только прикажите — и заглотит. Тут-то и ухватим его за рыжую бороду.
— Все правильно, за зебры его, за зебры, — круглый одобрительно кивнул, резко щелкнул пальцем и, сверкнув по-орлиному глазами, вдруг поднялся, широкоскулое лицо его сделалось серьезным, а на скулах выкатились желваки. — Равняйсь! Смирна! Слушай приказ! Пусть глотает! И как можно глубже! А то ведь вызовут на ковер в Георгиевский зал…
— Слушаюсь, — генерал из начинающих тоже встал, вытянулся, прищелкнул каблуками. — Сделаем, Владимир Зеноныч, сделаем. Всенепременнейше исполним. Не посрамим ваших седин и честь родного управления. Разрешите выполнять?
— Идите, голубчик, идите. Я надеюсь на вас, — круглый милостливо улыбнулся начинающему, но тут же снова сделался непроницаемым как сфинкс и ткнулся носом в папку с грифом «совершенно секретно». — Все, вы свободны.
Однако только тот вышел, как он вскочил и, с оттяжечкой прищелкивая пальцами, мастерски притоптывая, приплясывая и прихлопывая, выкинул невиданное коленце и вприсядочку придвинулся к большому зеркалу, овальному, в дубовой раме. Долго щурился в упор на себя любимого, шарил по плечам, гладил по груди, мерил расстояние от края лацкана до предполагаемого места водружения звезды. Хотел было уже проделать дырочку, но из скромности не стал, просто отметил ее координаты мелом. Потом довольно крякнул, еще полюбовался на себя и с невиданной энергией взялся за дела.
До самого обеда генерал был кипуч и свеж — миловал, казнил, подписывал бумаги, проводил планерки, распекал недотеп и жаловал удальцов. Так он горел на службе где-то до полудня и начал с удовольствием подумывать о наваристом борще, сочном натуральном бифштексе и салате «оливье» с каперсами и языком, как вдруг гастрономический полет его мыслей нарушила прямая связь — звонил по вертушке генерал из начинающих.
— Владимир Зеноныч, беда, — в качестве преамбулы поведал он, и почтительный голос его трагически дрогнул. — Хищник-то этот, международный, Барбаросса, к нам не приедет.
— Как это не приедет? — с ходу, очень по-начальственному, перебил его круглый и бухнул кулачищем по столу. — А что говорит?
— Да тихий он теперь, Владимир Зенонович, все больше молчит, — генерал из начинающих вздохнул, на миг запнулся и звучно сглотнул слюну. — Кондратий его вдарил. Мы тут навели справки — то ли в анабиозе, то ли в летаргическом сне лежит. Вобщем не ходячий, то есть под себя ходящий.
— Значит, допрыгался, доскакался, довыкаблучивался, гад, — круглый снова бухнул по столу, так что подскочил бюст Феликса железного, а Феликс нарисованный покосился с укоризной со стены. — Д и вы там тоже хороши… Работнички, такую мать… Раньше надо было наводить справки, раньше.
Повисла томительная пауза. Генерал из начинающих на том конце линии старался не дышать, круглый генерал на этом конце линии начальственно сопел, сама линия была секретной, пока что занятой и сильно защищенной от вражеских ушей. Болтун, он, как известно, находка для шпиона.
— Ладно, — наконец нарушил молчание круглый, горестно вздохнул и, с чувством плюнув на волосатый палец, начал с силой затирать на груди меловой крест. — Подождем. Время работает на нас. Авось оклемается. А детенышей его на короткий поводок, чтоб не разбежались. Вы уж, Павел Андреевич, постарайтесь, придумайте что-нибудь. А то ведь вызовут на ковер в Георгиевский-то зал…
— Не извольте беспокоиться, Владимир Зеноныч, сделаем. Всенепременнейше исполним, — начинающий на том конце линии облегченно вздохнул, и в голосе его послышался кремень. — Не опозорим ваших седин и чести родимого управления. Посадим на самый короткий. Разрешите выполнять?
— Давай, давай, действуй, — круглый медленно повесил трубку, скорбно закурил, сбираясь с мыслями, и тихо прошептал, собственно ни к кому конкретно не обращаясь: — А может, есть все же бог? И террорист этот поправится к весне?
Потом прерывисто вздохнул, скупо прослезился и трепетно, аки на икону, глянул на парсуну желзного Феликса, надежно прикрывающего тряпичным задом вход в лежбище стального косолапого.
Тим (1983)
Первым, кого встретил Тим у дверей Кабинета, был тесть. Насупившийся и мрачный.
— Странное дело, — покачал он головой, — тебя почему-то нет в списке. Ладно, иди домой, не расстраивайся, думаю, обыкновенная бюрократическая промашка. Разберемся.
Однако Тима домой не тянуло. Медленно, словно во сне, он побрел по нечищенным улицам, хлюпая скороходовскими ботинками по грязной раскисшей жиже и чувствуя, что и на душе у него так же слякотно, грязно, неуютно и погано. А сверху, с надвинувшегося на самые крыши неба, все падал и падал снег — белыми, издыхающими на лету мухами. Наконец, измокнув и озябнув, Тим забрел в кинотеатр на утренний сеанс, с отвращением, наверное в сотый раз, полюбовался на мужественного мужелюбца Марэ и подгоняемый голодом плюс дурными предчувствиями отправился-таки домой. А с неба — все белые, белые, белые, тающие на лету мухи.
Дома, как и ожидалось, было нехорошо. В холодильнике пустота, зато на кухне полный сбор — супруга, тесть и плачущее чадо. Профессор был хмур, взлохмачен и изжолта бледен, Регина яростна и похожа на пантеру, чадо горлопанисто и, как всегда, описавшись. В кухне пахло не обедом — скандалом и бедой.
— Оставь-ка нас, Регинушка, — мягко попросил профессор дочь, и едва та, шаркая подошвами, вышла, с ненавистью прищурился Тиму в переносицу. — Плохие новости, молодой человек. Я бы даже сказал, скверные. У вас, оказывается, родственники за границей. А вы даже не потрудились меня ввести в известность.
И не давая Тиму даже рта открыть, он вдруг вскочил и резко, так что повалилась вазочка с фальшивыми нарциссами, ударил кулачком о стол.
— Это возмутительно! В моей команде человек с пятном, да еще с таким! Это бросает тень на всех нас! От такого дерьма можно и не отмыться! Знал бы кто-нибудь, что мне сегодня пришлось пережить там, на верху! — Он с пафосом ткнул пальцем куда-то наверх, в низкий, в стиле развитого социализма, потолок. — Сколько седых волос стоило мне это все, скольких дней, нет, лет жизни! — Он нервно закурил, манерно затянулся и далеко выпустил дым «Союза-Апполона». — Вобщем, молодой человек, наверху есть мнение. С темы вас снять, и ни о какой загранице, естественно, не может идти и речи. Скажите еще спасибо, что оставляют в аспирантуре.
Он еще много чего говорил, стряхивая пепел в раковину и нарезая куцые круги по кухне, только Тим его не слышал — в голове его ни к селу ни к городу крутилась песня, спетая дворянкой Орловой на американский манер в кинокомедии «Цирк»: я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит
