но запомнился публике не внешностью и манерами, а своим страшными пророчествами о скорой войне с султаном, великом бунте черного люда, убийстве будущего императора и нашествии на Россию «двунадесяти языков». Скоро в городскую полицейскую канцелярию стали поступать жалобы от жителей деревенек Волково, Купсино, Пулково и Кузьмино. Крестьяне жаловались, что приезжий барон якобы насылает на их скот порчу и мор, поскольку по ночам занимается на Коеровских пустошах чем-то нехорошим — зажигает костры, кричит дурными голосами, одним словом колдует. Жалобам тогда не придали особого значения. Однако прошло время, и по Петербургу поползли слухи, что барон не только прктикует чернокнижие, но и похищает для оного детей. Нашлись свидетели, которые видели, как бароновы карлы орехами и пряниками зхавлекали ребят в дом на Лягушачьем болоте, после чего те бесследно исчезали. Так что генерал- полицмейстер был вынужден для пресечения слухов и установления истины назначить Разыскнулю экспедицию во главе с капитаном-исправником. Сказано — сделано. Экспедиция нагрянула с обыском в Кикерейскино, однко ничего уличающего барона в колдовстве и похищении людей найдено не было. Внимание полицейских привлекла лаборатория, устроенная в подвале дома, и обсерватория с телескопом, астролябиями и собранием древних манускриптов. Барон пояснил, что все это необходимо ему для проведения опытом по химии и изучения небесных светил. На этом разыскная экспедиция свою работу закончила, а результаты обыска и допроса были зафиксированы в отчете капитана-исправника. Однако слухи о жутком хозяине Кикерейскино продолжали циркулировать по Петербургу, обрастая все новыми и новыми подробностями. То стражники на заставе у Средней рогатки видели столб призрачного огня, подымающийся с Лягушачьих болот. То мещане Московской слободы слышали страшный вой, доносившийся с Митрофаньевского кладбища, и лицезрели заполночь карету барона, мчавшуюся со стороны оного. Причем утром на погосте обнаружили несколько вскрытых склепов. Мертвецы не были ограблены, все драгоценности и богатое платье остались при них. Просто мертвые в жутких позах застыли на пороге усыпальниц, а рядом четко проступали начертанные на земле кабаллистические знаки…
А потом барон вдруг исчез, сгинул, как сквозь землю провалился. Сколько-то лет дом его стоял заброшенным, однако никто и близко не подходил к нему — такой скверной славой пользовался он среди петербуржцев. А потом началось строительство Чесменской церкви, и дом снесли, а в хитроумном тайнике нашли некие записи, которые и послужили основой для данной рукописи, о чем безвестный автор и сообщал в конце предисловия…
— Вот такие, бляха-муха, пироги с котятами, — Ливер замолчал, икнул и потянулся к перченому, нарезанному жеребейками шпигу. — Вот такой ешкин кот-компот…
— Ну ты не томи, не томи, давай дальше, — Рубин услужливо налил ему, придвинул сало, с доброжелательной улыбочкой кивнул на Тима. — Видишь, человеку как интересно. Еще не в курсе.
Как же не в курсе! В голове Тима шли по кругу знакомые имена — Брюс, де Гард, фон Грозен. Он уже знал наверняка, о каком таком бароне с Пулковских высот идет речь.
— Что дальше, что дальше. А ни хрена хорошего, — Ливер тяпнул снова, помрачнел, извинился перед Печенью. — Прости, подруга. Знаешь, слаб человек. Еще одну и ша, — вспомнив об аудитории, он прервался, снова выпил, крякнул и заел ветчиной. — Ну так вот, решили мы значится с напарником, то есть с Палтусом, ту рукопись толкнуть. Пустили в общем слух, засветились. А где-то через неделю не барыге подходит к нам дамочка. Одетая путево, ладная такая. А сколько лет ей, суке, не понять. Взади пионерка, спереди пенсионерка. Посередке комсомолка. Так вот подходит она к нам значится и говорит, что мол отдайте лучше рукопись сами и немедленно, а то будет вам кисло, потому как торговать не своим нехорошо. Ну а Палтус парень был прямой, он ей значится в ответ:
— Ты как, милая, сразу отсосешь или для разминки раком встанешь?
Ну а что дальше было, я помню смутно. Словно по башке меня пыльным мешком. Помню только, как Палтус ей рукопись отдал, а сам, словно опоенный, сунулся под автобус — на все ходу, аккурат под колеса. Ну а меня такой мандраж продрал — недели две наверное метался по квартире, на улицу не выходил, шарахался от шорохов. Зато вот с Печенью разговорился, свел близкое знакомство, приватное. Она хоть баба и сука, а понимает, когда с ней по-душевному-то, по-простому. Да вот, кстати о бабах. Ту стерву пионерку-комсомолку-пенсионерку, что ушатала Палтуса, я встречал еще пару раз. В прошлом годе, потом, кажись, в позапрошлом. В Коерской чащобе. Если топать под прямым углом от свалки, полянка есть. Там еще Гром-камень стоит и деревья покоцанные, закрученные винтом. Так вот на той полянке собираются сатанисты всякие, костры жгут, хороводы водят, чертовщиной разной занимаются. А баба та среди них самая главная. Сам видел, как все к ее пизде прикладывались, словно архиерею к ручке. А вообще туда лучше не лезть, можно потом и не вернуться. Ведь правда, а?
Он снова погладил правый бок, тонко рыгнул и трудно поднялся.
— Ну все, все, не ворчи, уже пошел, — улыбнулся дурацки, махнул грязной лапой и почему-то трезво прищурился на Тима. — Запомни, у сатанистов праздник в конце июля, в последнюю пятницу. Все будут в сборе, на той полянке. — Снова махнул, снова икнул и пошел прочь. — И баба будет. Та самая, комсомолка-пионерка-пенсионерка. Сука…
Воронцова. 1996-й год
Скоро наступила страшная жара, и паломники начали умирать тысячами. Их приносили на бамбуковых носилках к Гангу и сжигали на братских кострах на гхатах, совсем неподалеку от палатки Воронцовой. Небо Бенареса застилало погребальным дымом, воды великой реки покрылись пеплом и останками сожженных. Резко взмыли вверх цены на дрова. Праздник очищения и света продолжался. Уже под занавес его ушел из жизни славный правоверный джайн гуру Адшха Баба. Со стоном уронил свою метелочку, которой отгонял жучковю, чтобы не раздавить их, сам титаническим усилием улегся на бамбуковые носилки и медленно закрыл глаза. Тело его, вздрогнув, вытянулось, на грубую повязку, закрывающую рот, скатилась крупная, кристально чистая слеза. Ушел как и жил — достойно. Пока суть да дело, завернули его в шелк, положили в холодок. Воронцова и гуру Чиндракирти принялись читать молитву, а Свами Бхактивиданта отправился к торговцу за дровами. Скоро он вернулся — с проклятьями, злой, как ракшас, и мрачный, как голодный дух. Оказывается всю торговлю деревом взял в свои руки какой-то несознательный, жадный как дейв вайшья, и теперь легче одолеть змея Варуну, чем достойно кремировать усопшего. Достойно — это на большой огне из сандаловых поленьев.
— Пусть боги накажут его, — прослезившись, Воронцова оторвалась от молитвы и принялась снимать с себя серьги, ожерелья, браслеты и перстни. — Пусть его жалкий труп медленно едят могильные черви…
— О дочь моя, я не ошибся в тебе, — Свами Бхактивиданта тоже прослезился и принял с поклоном трепетной рукой сверкающую груду драгоценностей. — Но не слишком ли щедро твое благородное сердце? Тут ведь хватит на дрова и тебе, и мне, и трижды достопочтимому Свами Чандракирти?
— А может, подложить к нему еще кого-нибудь? — Свами Чандракирти нахмурился и сразу же забыл про молитву. — Праведников-то хватит. А тут все-таки сандал…
Чувствовалось, что умирать он еще не собирается.
— Да, да, пусть горят, все, — тихо одобрила Воронцова, всхлипнула и милостливо кивнула. — Даже на небо дорога короче с попутчиками. Главное — хорошая компания.
Ну насчет компании дело не стало. И ушел джайн Аджха Баба на небо, объятый пламенем, с добрыми попутчиками. Костер был хорош — только пепел и угли приняли священные воды Ганга. Рыбам не досталось ничего.
Андрон. Зона. Безвременье
А время между тем бежало неумолимо. Прошло лето красное, настала куцая полярная осень, и вдруг как-то сразу обрушилась зима, с морозами, снегопадами, треском лопающихся от стужи деревьев. За обочинами дороги выросли белые валы в рост человека, кал и моча в зоновских сортирах превратились в
