— Вы не ошиблись, товарищ подполковник, — он выдержал паузу и сказал с пафосом, негромко, но проникновенно: — Можете всецело полагаться на меня. — Грудь его геройски выпятилась, ордена звякнули, и сразу стало ясно, что он свой, буржуинский.
— Ну вот и славно, — подполковник просиял, вытащил лист бумаги и продиктовал Андрону нижеследующее: «Я такой-то такой-то, проживающий там-то там-то обязуюсь информировать органы ОБХСС о всех замеченных мною правонарушениях и преступлениях. Обязуюсь сохранять мою деятельность в строжайшей тайне и работать под псевдонимом Иванов». Стороны пришли к консенсусу — индульгенция была подписана.
«Хоть Иванов, хоть Сидоров, нам татарам…, — Андрон с облегчением покинул подполковника, чертом прошелся по коридору и, спустившись по лестнице, с грохотом бросил палку на гинекологическое кресло. — Один хрен, ничего не видим, ничего не знаем, ничего не помним».
По поводу вступления в доблестную армию сексотов, стукачей и провокаторов он особо не горевал. Закладывать никого он и не собирался, а бумаженция та блядская написана с уклоном в левизну, коряво и на редкость неразборчиво. Фиг чего поймешь и уж тем более докажешь, что накарябал всю эту муть Андрюха Лапин. Плавали, знаем.
Тим (1980)
Еще недавно глухарь был пернатым красавцем — с гнутым клювом, черной бородкой, с блестящими под желыми веками глазами. Увы, все бренно в этом мире — сейчас от лесного петуха остались лишь морщинистые лапы, глянцевые длинные перья да хорошо обглоданные кости. Будет чем поживиться лисам.
— Хорош, словно кура первой категории, — сыто поделился впечатлениями Тим и отхлебнул дымящегося, заваренного в кружке чая. — Его бы еще в глине запечь, с брусникой, по рецепту викингов. Был бы вообще цимес. А, Куприяныч?
Глухаря они испекли в углях по-походному, обернув в мокрые тряпки.
— Ты бобрятины не пробовал, тушеной с беленькими, — Куприяныч, тощий, неопределяемого возраста человек усмехнулся и погладил редкую сплошь седую бороденку. — А еще хоршо ленка замалосоленного под водочку калганную. При вареной икре и лососиной теше, да со свежезапеченным хариусом. А главное, ребята, не дай нам бог хавать никогда казенной пайки.
Его голос, насмешливый и тихий, сразу сделался отрывистым и злым, будто кто другой встрял в разговор. Потому как пайки этой казенной с хряпой да бронебойкой Куприяныч в свое время наелся предостаточно. Досыта накормили товарищи, как ЧСИРа — члена семьи изменника родины. А потом еще загнали к черту на рога, в колонию-поселение, что на берегах Нотоозера. С тех самых пор Куприяныч и живет на Кольском безвылазно, исходил его вдоль и поперек, древню землю Самиедны знает не хуже уроженцев лопарей. Вечный странник, бородатый эрудит перекати поле.
— Да, шила стаканец сейчас был бы кстати, — Влас Кузьмич, пожилой, много чего видевший геолог, закурил, и в голосе его послышалась мечтательность. — Закачать его шприцем в арбуз, дать настояться денек, и вот они тебе, нектар с амброзией, куда там коньяку. Душа сразу отлетает в райские кущи.
Увы, ни арбуза, ни спирта, ни райских кущ. Только сухой закон, сопка-варака, поросшая елями, да недвижимая вода в синем загадочном озере. А еще — комарье непроглядными тучами, брусника мириадами рубинов, бескрайняя тайбола на сотни километров. Лапландия. Страна Санта-Клауса, волшебников и андерсеновских гусей.
Летнее, незаходящее солнце между тем чуть приспустилось к верхушкам елей, но продолжало припекать, словно раскаленная сковородка. Сейды на гребнях гор в его лучах казались брошенными, погасшими навек маяками. Хотя наверняка кто-то видит их свет.
— Ну что, пойдем купанемся? — сладко потянувшись, Юрка Ефименков встал и со значением посмотрел на Тима. — С полным контактом? Чтоб глухарь не залежался.
Тренировались они каждый божий день, благо энергии хватало, потому как делать особо им было нечего. Так, побыть на подхвате, разложить костер, помыть посуду. Хоть и хорошие ребята, но недотепы, не умеют ни бороздочную пробу взять, ни шурф отрыть, как полагается. Археологи, мать их… То ли дело мы — крепись, геолог, держись, геолог, ты ветру и солнцу брат.
Да, да, археологическая практика на реки Выг, что неподалеку от Беломорска, не состоялась — во- первых, заболел руководитель, во-вторых, доконал неотвратимый всероссийский бардак. Так или иначе Тима с Ефименковым засунули в геологическую партию по святому принципу: свалите в туман. Плакали орудия труда времен неолита — каменные сосуды, рыболовные крючки, пилы, топоры. Пустили слезу украшения из бронзы и раковин. Горько зарыдали петроглифы, изображающие зверей, птиц, рыб, людей в лодках и сцены охоты. На кого же вы нас покинули?
На необъятные просторы тайболы, на величественные, нередко называемые в знак уважения морями озера, на склоны древних, поросших лесом тундр (по-саамски горы) Ловозерского массива. На загадочную Нинчурт, что переводится как женские груди, на скалистую Куйвчорр с явственно различимой на обрыве фигурой старца Куйвы, грозного повелителя ветра и снежных бурь, на священную Карнасутру, гору Ворона, действительно напоминающую гигантскую, раскинувшую крылья птицу. Говорят, что это окаменевший божественный Ворон-творец, который когда-то проклевал в небе путь матери заре.
Вот уж подвигали-то ножкам Тим с Ефименковым, погуляли на природе, вволю надышались живительным лапландским ветром. Может и хрен с ними, с беломорскими петроглифами? Сейчас геологи дробили скалы на берегах Сейдозера, искали то ли уран, то ли редкоземельные руды, и потому из проводников остался только Куприяныч — все саамы ушли. Не пожелали участвовать в осквернении святыни. Духи не простят. Их это озеро, так шаманы нойды говорят. А самый большой острой на нем, Могильный, и не остров совсем — заколдованная лодка. И когда он плывет вдоль озерных берегов, появляется на его остром мысу прекрасная повелительница вод Сациен, белокожая и черноволосая, облаченная лишь в лучи света. Она высматривает мужчин, соблазняет их, а затем безжалостно топит в озере. Ну ее на фиг однако…
— Никак на озеро собрались, археологи? — Куприяныч вытащил кисет, шумно понюхал, крякнул и наставительно глянул на Ефименкова. — Смотрите там, не забудьте духов задобрить. И так верно на нас злые.
На полном серьезе сказал, без тени улыбки, аккуратно насыпая табачок на папиросную бумажку. Археологи, промолчав, переглянулись, кивнули согласно, мол, знаем, знаем. Желтую монетку хозяину земли, белую владычице вод. И непременно заклинание. Привыкли к чудачествам лапланского Фенимора Купера. А может и не к чудачествам, кто его разберет, на блаженного он не очень-то похож. Слишком много знает. Ишь как рассказывает под настроение — и про бога солнца Пейве, и про повелителя ветров Пьегг-ольмая, и про могучего метателя молний Айеке-Тиермеса. С неудержимой страстностью гоняется он по небу за Мяндашем, большим белым оленем с черной головой и золотыми рогами, причем судьба этого оленя таинственнейшим образом связана с будущем земли саамов. Первая же стрела Айеке-Тиермеса, попавшая в него, вызовет землетрясения, от которых горные массивы Самиедны распадутся, а все озера и реки высохнут и наполнятся огнем. Попадет вторая стрела в лоб оленю — и разольется тот огонь по всей земле. Когда же Айеке-Тиермес вонзит свой охотничий нож в сердце Мяндаша, тогда упадут с неба звезды, погибнет солнце и наступит конец мира. Вот такие, блин, пирожки с оленятинкой.
— Да ладно тебе, Куприяныч, ребят-то стращать, — хмыкнув, сказал бывалый геолог Влас Кузьмич и выщелкнул окурок в костер. — Юрка вон любому равку ногой в лобешник закатает так, что все фиксы на полку.
Чувствовалось, что лукавит Влас Кузьмич, вызывает Куприяныча на разговор, хочет сказку послушать на сон грядущий. А то чертова скука заедает не хуже комарья.
— Чтоб с равком справиться, нужно быть очень сильным нойдой, — сделав вид, что не заметил хитрость, простовато сказал Куприяныч, и живое рябоватое лицо его сделалось серьезным. — От равка можно лишь убежать, да и то если рисовать осиновым колом на его пути кресты. Только есть вещи и пострашнее железных зубов, — он замолчал и густо окутался махорочной, убийственной для комарья
