районе, и все хотят жрать, да в три горла. А сухая ложка, как известно, рот дерет. Наконец предпринимательская нелегкая занесла Андрона в торготдел, к начальнику. Озверевший в корягу, он без стука рванул дверь, вломился в просторный кабинет и обомлел — за столом сидела строгая и неприступная Надюха из Сиверской. Сразу вспомнилась скрипучая кровать, «клетка», танцы, панцы, зажиманцы, сиплый и волнующий голос центрового гусляра:
Только это был не сон — демократическая явь. Вот она, Надюха, — модноая стрижка, фирмовая блузка, скромные, в три звонка, светофоры в ушах. А начальственна, а строга. Инесса Арманд, Клара Цеткин и Лариса Рейснер в одном лице. Очень даже не дурном, умело намакияженном.
— Ну что вам, — она подняла глаза, командно взмахнула ресницами, и голос ее вдруг дрогнул. — Ой мама, роди меня обратно! Андрюха, ты? Ну, блин, я почесана!
Сразу видно, не забыла старого друга. И не утратила способности к бурным проявлениям эмоций.
— Привет, Надюха, — весело сказал Андрон и сразу, будто скинув лет пятнадцать, снова ощутил себя сиверской шпаной. — Ну ты смотришься классно. Просто отпад. Как живешь? С кем?
Господи, ну везет же ему на знакомых баб. Мужики-то знакомые, кто подстрелен, кто повесился, а кто просто пидер. А с другой стороны, с бабами-то оно проще. Все обделены вниманием и лаской, все на передок слабы. И Надюха начальница не была исключением.
— Я женщина трижды разведеная и живу весело. В середу спереду, а в пятницу в задницу. Только никому не говори, — мило улыбаясь, она встала, вышла из-за стола и, густо обдав Андрона запахом духов, высунулась в дверь. — Светлана Павловна, скажи народу — приема нет. По всем вопросам завтра. — Закрыла дверь, щелкнула замком и подошла к Андрону вплотную. — Господи, Андрюха… Какой стал… Тебя бы в Голливуд, в кино, — она вдруг всхлипнула и с легкостью, как все пьющие женщины, пустила слезу. — Знаешь, а ведь я все вспоминаю Сиверскую, папулю, Мариху, тебя…
Пустила слезу она впрочем ловко и с достоинством — не испортив макияжа.
— Кстати, а как они? — Андрон почувствовал, как ходит грудь Надюхи, и испытал томление в штанах. — Чем дышат?
Все эти базары про то, как хорошо бы взять в детство обратный билет, он не любил, на сердце и без того хватает шрамов. А вот наощупь Надюха еще даже очень и очень ничего. И духи у него не терпкие тонкие, как у Оксаны — сладкие, приторные, дающие по мозгам. На такие мужики, как мухи на мед.
— Папуля уже не дышит, пришили по пьяне, — Надюха отодвинулась, вздохнула тяжело, — а Мариха ничего. Блядует себе в Чухне, в автопарке плещется, живет как у Христа за пазухой… Ты сам-то как?
В голосе ее, мятом и негромком, сквозил неподдельный интерес, глаза под накрашенными ресницами горели похотью и нетерпением.
— Да хвастать особо нечем, — Андрон нахмурился, пожал плечами и сразу вспомнил о деле. — Вот решил ларек поставить. Стандартный, типа табак…
— А давай-ка мы его поставим потом, — сразу прервала его Надюха и снова прижалась грудью, требовательно и призывно. — А сегодня меня поставим раком. Не забыл еще, как это делается?
Да нет, у нас никто не забыт и ничто не забыто. И Андрон мастерски покрыл Надюху — в рваном темпе, на начальственном столе, ничего не помяв, не изгадив и доставив массу приятного. Однако это была лишь преамбула, просто так ларьки у нас не ставятся.
— Двинули ко мне, — Надюха трудно отдышалась, взглянула на часы и, вытащив платочек, стала подтираться. — Один хрен, рабочий день закончен. А то здесь и не развернешься толком. Жди меня у главного входа. И водки купи, там ларек рядом.
И пошел, затарившись «Черной смертью», Андрон к Надюхе в гости. Пила она на равных, жестко, по-мужски. А вот держалась мягко, податливо, сугубо по-женски. Шесть раз дала со всем нашим удовольствием, и все с тылу, по-четвероножьи, по-собачьи, даром что ли Андронов ларек так напоминал песью будку. До самого утра раздавались крики, стоны, охи, волновали воздух судорожные телодвижения. А на следующий день ларек встал, прочно и надолго. Сразу нашлось местечко. Причем не худшее, аккурат у входа в метро. И никто слова плохого не сказал, ни пожарники, ни СЭС, ни районный художник, ни районный архитектор. Всех их Андрон посылал в пизду. Надюхину. Купил трехлетнюю, поезженную, но не ржавую пятерку, справил за не очень дорого права да и посадил в собачью будку ликвидаторшу Люсю — при кассе и товаре, на пятнадцать процентов. Процесс пошел. И завертелся Андрон в колесах предпринимательства, все глубже увязая в мелкобуржуазной трясине. Недорезанный Дональд Дак, персиковый «Турбо», убийственный «Рояль», всерастворяющая «Греза» (полироль). Тайваньская параша, китайский триппер, гонконговское мерде. Косметика фабрики «Северное сияние». Поставщики, барыги, крохоборы, челноки, душная шелупонь-босота, номер которой на зоне — шестнадцатый. А здесь как же — авангард перестройки. Мерное урчание разжатого мотора,[22] левое клацанье заряженной кассы, радующий брюхо — не душу — шелест мятых купюр. А по ночам жаркие объятья то Надюхи, то Ксюхи, истомные телодвижения, страстные стоны, тотальный оргазм и потеря гормонов. Вот такая жизнь, мелкобуржуазная и половая, вобщем совсем не кислая. Однако вскоре размеренное ее течение было нарушено.
Хорст. 1997-й год
А Хорст ждать не стал, собрался и поехал. Собственно в начале полетел на боинге до Осло, затем неспешно порулил на заангажированном мерседесе через всю Норвегию, за северным полярным кругом взорвал его, дабы не привлекать внимания, завел себе очки, курительную трубку и гетры и стал изображать богатого, праздно шатающегося туриста. С причудами. Впрочем насчет причуд изображать особо было нечего — Хорст и так рвануть в Россию по очень странному маршруту. Так ведь во-первых ностальгия, во- вторых болезнь. А в-третьих семь верст не клюшка.
Конечно не клюшка — Хорст не преминул сделать круг, заглянуть на берег древнего фьорда, где расположился небольшой рыбообрабатывающий заводик. Вершина айсберга, называемого секретным шпионско-диверсионным центром. Здесь, глубоко под землей, он пробыл когда-то два долгих года и получил свои первые офицерские погоны. А еще встретил в недобрый час Юргена Хаттля. Эту сволочь, похожую на хорька, отнявшую у него Марию. Жаль, что нельзя придушить его словно бешеную собаку еще раз…
О, если бы Хорст только знал, как низко пала идея нацсоциализма! Секретный шпионский диверсионный центр выродился в вульгарное гнездо контрабандистов, террористов и браконьеров. Рыбообрабатывающий завод работал день и ночь, закатывая в жесть ценные, добытые хищническим путем породы рыб, атомные субмарины тралили треску и палтуса, доставляли снайперов на острова Шпицбергена, где те отстреливали медведей и песцов. Подводные бойцы ходили на касаток, матерые диверсанты не брезговали гоп-стопом. Какой там «Зиг хайль!», какая Шангрилла, какой, к чертям собачьим, фюрер! Деньги не пахнут. После нас хоть потом…
Нет, ничего этого Хорст не знал… Глянув последний раз на зловонно чадившую заводскую трубу, он тяжело вздохнул, вытер подступившую вдруг скупую мужскую слезу и взял курс на восток, на Варангер- фьорд, в сторону российско-норвежской границы. Ее он перешел мастерски, демонстрируя чудеса находчивости, ловкости и агентурной подготовки — прицепив на руки и на ноги копыта. Да, старый кабан борозды не испортит, тем более на следовой полосе…
А вокруг буйно и неудержимо ярилась природа, весна стремительно наступала. Из беременно набухших почек вовсю выклевывалась листва, мутно и пенно журчали ручьи, птички-синички давали круглосуточные концерты. Ночью еще хрустели льдинки, холод все пытался влезть в пуховый храп-мешок,
