лезвие выскакивает изнутри… С пружиной?
— Но, son,[39] — сказал он весело. — Такие запрещены законом. Форбиден. Верботтен! — повторил он почему-то по-немецки. — И поверь мне, son, эти игрушки с пружинами, с кнопками — они для легкомысленных фрикс, для хулиганов, не для серьезных людей. Я тебе предлагаю серьезного, боевого друга, сан. Нож для настоящих мужчин. Бери его, он не избавит тебя от всех твоих проблем, но в его компании некоторые из них покажутся тебе куда менее значительными.
И Зигмунд посмотрел на меня психоаналитическими глазами.
— Вы немецкий еврей? — спросил я.
— Да. А что, чувствуется национальный патриотизм?
— Чувствуется. И еще вы похожи на Зигмунда Фрейда. Вам когда-нибудь говорили? На отца психоанализа.
— Лучше бы я был похож на Президента «Чейз Манхэттан Бэнк», янг мэн, — сказал он. — Берешь нож?
— Если дотяну до двадцати двух долларов.
Я извлек двадцатку, вывалил монеты, и мы стали считать. Оказалось лишь 21 доллар и 54 цента.
— I am sorry, — сказал я.
— Take it, — он придвинул нож ко мне. — Он таки нужен тебе. Нью-Йорк — серьезный город, янг мэн.
И он стал сметать мою мелочь, ведя ее по поверхности ящика из непробиваемого стекла в ковшик руки. Под мутным стеклом, пронизанном проволоками, лежали совсем уж серьезные вещи. Револьверы больших калибров. Я заметил среди них «Маузер 57». От выстрела из такого череп человеческий разлетается, как спелая тыква, с хваленым серым веществом головного мозга. Брызгами.
Он помедлил, склонившись над ковшиком своей руки. Вынул из нее десять центов.
— Take a dime.[40] Позвонишь кому-нибудь. Скажешь, что ты жив.
До Бродвея далеко, но я прохожу иногда по рю дэ Лион. У витрины всегда стоит male![41] Мне кажется, что, поскольку улица пустынна, пугливые и скрытные мужчины могут вдосталь полюбоваться на отнятую у них мужественность. Вот, скажем, у магазина на рю Ришелье, который и больше и богаче, они останавливаются куда реже. На рю дэ Лион же всегда стоят, ветер или дождь, или жара плавит асфальт… И глаза у них невыносимо грустные. Как у кастрированного кота, которого хозяин лишил мужественности, дабы он не причинял ему хлопот своими романтическими страстями.
Первое интервью
Когда я вылез наконец из сабвэя, стемнело и пошел снег. Пардон, я выбрал не тот глагол, снег не шел, но ветер швырял его мне в физиономию, залепляя и ослепляя. Если добавить к этому, что прошлой ночью шел дождь и наутро капризная нью-йоркская температура, вдруг упав, заморозила выпавшие осадки и превратила город в гигантский каток, то можно себе представить, в каких условиях я добирался от сабвэя до его дома… Я приехал на первое в моей жизни журналистское задание. Моисей Бородатых поручил мне взять интервью у Юрия Тихонова, знаменитого когда-то перебежчика, у одного из первых послевоенных предателей родины. Еще Сталин приговорил его к расстрелу.
Хватаясь за ограды и столбики почтовых ящиков, я двигался в нужном направлении. По телефону он объяснил, как мне добраться. — Всего ничего, — сказал он, — несколько блоков. Однако, когда я ему звонил, были еще другие погодные условия.
Мне его окраина не нравилась, хотя в редакции мне с уважением сказали, что «Тихонов имеет дом в очень хорошем районе». Его очень хороший район был так же мрачен и черно-бел, как и нехорошие районы, и судя по всему даже в мае в нем не цвели розы. Цемент, кирпич, металл… Снег стучал о мое, вдруг съежившееся, как шагреневая кожа у Бальзака, кожаное пальто. Мне сделалось тоскливо. Мне часто последнее время вдруг становилось тоскливо. Тому были разные причины. Первый год в Нью-Йорке заканчивался, однако похвалиться мне было нечем. Тесная квартирка на Лексингтон, тараканы, постоянно отсутствующая девушка-жена, пытающаяся стать моделью, что-то у нас с ней не ладилось, работа… тут я вспомнил похвалу старого мафиози Моисея Бородатых и приободрился: «Вы будете очень хорошим журналистом, Лимонов, — сказал он мне как-то. — Вы уже хороший журналист. Вам лишь не хватает опыта».
Подающий надежды журналист поднялся по ступеням к его двери. Это был его дом, весь, все три этажа. Фасад его дома ничем не отличался от фасадов других домов улицы. Все выпуклости и вогнутости (архитектурные в прошлом украшения) окрашены были некогда в небесно-голубой, превратившийся к моменту моего прибытия в грязно-серый цвет. Я позвонил.
Он оказался отличным от фотографии, виденной мной. Там он, правда, был снят с общего плана, под крылом самолета на базе во Вьетнаме. Он с другими военными инженерами строил эту родную американскую базу. На том фото на нем была кепи с козырьком и армейская рубашка с рукавами до локтя. Под кепи — худая физиономия в очках… Крупным планом, в дверях, он оказался очень лысым типом с несколькими резкими морщинами у рта, мощной шеей и…
— Из «Русского Дела»? Журналист? — Он не дал мне времени додумать его портрет. — Проходите.
Постучав ногами о порог, дабы сбить снег, я прошел за ним. В холле было неприветливо. И мне это не показалось. Плохое освещение создавало желтую сумеречность, и у него было холодно в доме, вот что!
— Идемте на второй этаж, — ответил он на незаданный вопрос. — Там теплее. — И он ступил на лестницу, а я за ним. Ступени скрипели. — Что-то случилось с отоплением в бейсменте, — счел нужным объяснить он. — Еще вчера я вызвал рабочих. Жду. В этой стране разучились работать… — На площадке второго этажа он открыл крупную дверь и мы вошли в… очевидно, ливинг-рум, если судить по нескольким старым креслам и искусственному камину, в котором светились жаркие спирали электрообогревателя. Подвинув к электрообогревателю стул, он указал мне на него. «Садитесь». Сам он уселся в деревянное кресло с подушкой, привязанной к сиденью лямками. Где-то недалеко явственно вскрикнул младенец. Я достал блокнот.
— Я вас слушаю. — Недовольной мгновенной гримасой он отреагировал на вскрик младенца или на мое прибытие? И, не дав мне времени открыть рта: — Это ваша личная инициатива или затея старого жулика?
— Инициатива главного редактора.
— Главного редактора… — язвительно повторил он. — Лет десять они имени моего не упоминали, как умер, теперь вдруг… Чего он хочет?
— Мне поручили взять у вас интервью. Это все, что я знаю. Вы готовы?
Он поскрипел креслом. Вид у него был недовольный. Я же, напротив, был доволен своей решительностью. Ловко я пресек его демагогию. Я знал, что у него старые счеты с Моисеем. Но меня это не касалось. Я пришел делать мой job. Я старался быть американцем, потому я подумал о «джаб», а не о «работе».
— В среде русской эмиграции вас считают убежденным антисемитом. Более того, теоретиком антисемитизма. Я просмотрел ваши статьи в ныне покойней газете «Русское Возрождение» и нашел их фантасмагорическими. Даже Солженицына вы назвали замаскировавшимся евреем и утверждаете, что настоящая его фамилия — Солженицкер. Сами вы считаете себя антисемитом?
— Я называю себя антисионистом. Я выступаю против евреев не как расы, но как преступной организации.
В этот момент я доделал его портрет. У него оказались очень густые и черные, может быть крашеные, брови. В сочетании с лысым розовым черепом брови выглядели как две мохнатые пиявки, присосавшиеся
