что приговор областного суда скрепили своими подписями самолично Председатель Президиума Брежнев и секретарь Георгадзе. Салтовка оцепенела. Все поняли, как страшно не повезло ребятам. А я понял, насколько повезло мне.
В памяти моей запечатлелось Юркино лицо в момент столпотворения в двери, окруженное чекистскими флажками. Пружинистый виток черного чуба на лбу, золотой и черные зубы и улыбка. Ну да, его жизнь была неразумной короткой жизнью молодого бандита, свирепого шакала, но на смертный приговор он отреагировал героем Шекспира. Когда придет мой самый важный час, я попытаюсь скопировать Юркину улыбку презрения и превосходства. Может быть, так улыбался разбитыми губами бандит Степан Разин, когда вели его в цепях на Лобное место чекисты того времени, романовские мусора.
Между белыми
Когда мы наконец вышли из сабвэя на 59-й у Централ-парка, было четыре часа утра. Она еще подымалась по ступеням, а я уже писал, отвернувшись к каменной стене — ограде Централ-парка. От стены крепко несло мочой, без сомнения, не я первый облюбовал это место для мочеиспускательных целей. Она обошла меня и остановилась у края тротуара, ожидая. Писал я долго. Мы ехали из самого даун-тауна, плюс нам пришлось минут сорок ждать поезда. Мы возвращались из «Мад-клаб».
Струя мочи все не ослабевала, мощный поток, журча между моих расставленных ступней, утекал в ночь. Сзади послышались шаги, кто-то неторопливо поднимался из сабвэя. Я не отреагировал на звук шагов и продолжал писать. Только в момент, когда меня больно ткнули в ребро, поток мочи наконец прервался.
— Что ты делаешь, говнюк?
Я обернулся. Сзади стоял полицейский и постукивал дубинкой по руке.
— Я извиняюсь, офисэр, — сказал я, — но я очень захотел отлить.
Подошла Сэра. Как она впоследствии рассказывала, ей показалось, что полицейский собирался врезать мне дубинкой.
— Мы долго ждали сабвэя, офисэр, — сказала она.
— А кто ты такая? — мрачно спросил полицейский. Ближайший фонарь находился за его спиной в нескольких десятках ярдов, потому лицо под козырьком фуражки было загадочно-темным.
— I am girl-friend.[43]
— Подыми руки, boy-friend,[44] — приказал мне полицейский. — Руки к стене! — Поворачиваясь, я успел заметить, что ниже на ступенях сабвэя стоит его напарник и держится за рукоять револьвера.
Страж порядка пробежался по моему телу начиная от щиколоток и вверх. Задержался, исследуя плащ. Кроме ключей, у меня в карманах ничего не было. Слава Богу, ибо обычно я таскал с собой серьезные вещи.
В руках его появился блокнот.
— Фамилия? — Я мог сказать ему любую фамилию, но я сказал настоящую. — Имя?
Опять-таки я мог назвать любое имя, но я назвался Эдвард. Я послушно продиктовал ему адрес дома, где я жил и служил батлером. Документов он у меня не спросил, может быть, потому что, обыскивая, убедился, что у меня их нет. Почему я не соврал ему? Скорее всего, по причине сознания своей правоты. Что я, в конце концов, сделал? Писал в четыре часа утра у ограды Централ-парка? Да сотни тысяч жителей Нью-Йорка ежедневно писают на его улицах среди бела дня! Полицейскому или было совсем скучно, или же в эту ночь у него было особенно плохое настроение.
Он оторвал от блокнота листок и протянул мне.
— Явитесь в down-town[45] семнадцатого декабря. На суд.
— Да в чем он виноват!? — воскликнула Сэра возмущенно.
— В том, что мочеиспускался в сабвэе.
— В каком сабвэе? Мы стоим на 59-й Стрит, — сказал я.
— Судья разберется. Шагайте отсюда, покуда я в хорошем настроении.
Сэра схватила меня, как ребенка, за руку, и мы зашагали на Ист-Сайд.
— Если это его хорошее настроение, то каково же его плохое? — сказала она, когда мы переходили Пятую авеню. Вокруг было отвратительно пусто, и только клубы дымов поднимались от тротуара. Город напоминал котельную Дьявола.
— Ты, надеюсь, не собираешься идти в этот глупый суд?
— Пойду, — сказал я. — Раз уж я дал адрес и свою настоящую фамилию, то придется пойти.
— Не будь идиотом! — Сэра остановилась. — Дай посмотреть, что он там написал…
Я извлек из кармана розовый листок и протянул подружке. Подружка прочла и захохотала.
— Что за глупый сор![46] Никогда в моей жизни я не видела более глупого документа. «Причина вызова в суд — мочеиспускание в сабвэе». Нет, ты не пойдешь, Эдвард, это глупо. Обхохочешься. В этот суд в даун-тауне привозят бандитов, обвиняемых в вооруженных ограблениях, в изнасилованиях, в убийствах, а ты пойдешь туда с розовой бумажкой, где сказано, что ты «мочеиспускался в сабвэе»? Глупо!
— Тебе этого не понять, — сказал я. — Ты родилась в этой стране. Я же — эмигрант. Все, что совершает эмигрант, увеличивается в размерах во много раз. Я не хочу, чтобы впоследствии у меня в биографии было пятно. Кто ее знает, эту судебную администрацию, что от нее ожидать! Заложат копию розового листка, оставшуюся у полицейского, в компьютер, и будет она фигурировать в моем деле всю мою жизнь. Они не напишут «мочеиспускался в сабвэе», но ограничатся определением «обвиняемый по статье такой-то не явился в суд». И получится, что я формально беглец, беглец от закона, скрывающийся от закона человек — outlaw. Ебал я это удовольствие, Сэра, я пойду в этот трижды ебаный суд через месяц. И я хочу, чтобы ты пошла со мной как свидетель. Дабы засвидетельствовать, что я писал не в сабвэе, но на улице — это послужит смягчающим обстоятельством.
— Что за fucking глупый русский мужик! — убежденно сказала Сэра. — Я с тобой не пойду. Если ты глуп, то вовсе не обязательно, чтобы и я вела себя как дура. Зачем, в первую очередь, ты назвал ему свой настоящий адрес? Коп наверняка считает, что ты соврал, и совсем не ожидает, что ты явишься в суд как последний идиот!
Остаток пути в миллионерский дом мы громко ругались. И придя туда (босса не было в Нью-Йорке) и поднявшись в мою комнату, мы не перестали ругаться.
— Глупая жопа! — кричала она.
— Беззаботный продукт капиталистического общества! — кричал я. — Побочный эффект свободы!
Мы улеглись на разных кроватях. А ведь собирались делать любовь.
Я никому не сказал о том, что меня будут судить. Согласно неписаным законам поведения советского гражданина, переданным мне папочкой и мамочкой так ловко, что я даже не заметил момента передачи, я решил скрыть свой социальный позор. Линда, секретарша босса, могла дать мне ценные советы и указания по поводу судов и, в частности, «моего» — в даун-тауне, на Вест-Бродвее. Ее школьный приятель «извращенец» незадолго до этого вновь, во второй раз, угодил в тюрьму за то, что пытался дать потрогать свой член двум малолетним школьницам. Джерри часто звонил Линде из тюрьмы. Линда, не стесняясь ни босса, ни меня и не боясь уронить свое социальное достоинство телефонной связью с преступником, вслух обсуждала каждый разговор с Джерри. Иногда с юмором, иногда раздраженно. «Извращенец» Джерри даже стал на короткое время нью-йоркской знаменитостью: о нем написала «Нью-Йорк Пост». «Извращенец получает тюрьму, атаковав невинность!» — на первой странице объявила газета, очевидно не имевшая в этот день другой, более интересной информации… Но я не посоветовался с Линдой. Я побоялся, что повестка в суд повредит моей карьере батлера, что босс, может быть, уволит меня немедленно, не желая,
