скелетиков (мои самые любимые), таким, что через их живот вы свободно могли увидеть и прощупать собственный член, горели адским пламенем.
Начал я охотиться за уродцами по несчастью. Красивые женщины, избалованные вниманием, со мной не ебались, у меня не было денег, чтобы водить их в рестораны и социальные места и тем поддерживать их слабую чувственность, потому я и обратился к жалким отщепенцам, крадущимся на улице вдоль стенок и в самоунижении боящимся глядеть на людей. Теперь я уже не сменяю мою коллекцию дефективных существ на гарем красавиц. Моих дистрофиков и лилипуток мне не заменит никто.
Исстрадавшиеся без хуя, они льнут ко мне, как горячие растения.
Миллионерова экономка, которой я уже доверял как самому себе, меня оставила. Так всегда бывает — удар приходит оттуда, откуда его не ждешь.
И несмотря на то, что миллионерову экономку я не любил, теперь мне неспокойно, тошно и больно. Ранее я знал, что кто-то меня любит на этой земле (она) и что мне есть куда пойти. Миллионерский домик был мне как клуб, я — одинокий бродяга — нашел в миллионеровой экономке учительницу и собеседника. Она давала мне деньги и еду. Короче говоря, известие о ее измене я принял с горечью.
Случилось все это в Калифорнии. Она нашла там такого же крестьянина, как она сама. Он имеет книжный магазин, а миллионерова экономка всегда питала слабость к культуре, чему свидетельство и я. Когда я, поругавшись с экономкой из-за пустяка, уехал из Калифорнии, она осталась и с владельцем магазина поеблась. Почувствовал ли он, что она совершенно фригидна, может, он тоже мало что чувствует, или они друг другу подошли, а я и она друг другу не подходили — этого я не знаю, но теперь миллионерова экономка собирается ехать с мебелью и всем, что имеет, в Калифорнию. Квартира моя останется голой, миллионерова экономка мебель заберет, сам я останусь голодным и неверящим в простых добрых девушек, способных пройти рука об руку с талантливым человеком его тяжелый путь, весь, и умереть с ним в один день.
Хотя я изменял миллионеровой экономке несчетное количество раз, со всеми, с кем мог изменить, даже с ее подругой, я всегда тщательно это скрывал и даже теперь не рассказал ей об этом. Я не злой человек, и несмотря на все измены, по-своему, духовно был всегда верен ей и не хотел ее обидеть.
Мне грустно, что у миллионеровой экономки не хватило терпения и она останется там, где была — среди своих полудеревенских друзей навеки. А этот ее крестьянин в клетчатой рубашке, мне кажется, с ней долго жить не будет, у него слишком масляное лицо. И возможно, миллионерова экономка уйдет глубоко в свою марихуану и останется навсегда одна. У всех женщин, с которыми я имел дело в своей жизни, очень несчастливые судьбы.
Иногда во сне мне видятся экономка и ее крестьянин, занимающиеся любовью, и хотя я убеждаю себя, что она фригидна, — мне все-таки больно.
Я один из тех, о которых в старых пьесах Чехова и О'Нила писали в ремарках: «Входит слуга, вносит чашку чаю» или «От станции доносится песня фабричных».
Еще я клининг-мэн, можно меня еще называть «вакуум-мэн», потому что я работаю с вакуум- клинером, иначе пылесосом. Еще я и полотер, потому что после того, как почищу миллионерский домик, все пять этажей пылесосом, я мажу полы желтой ваксой (вонючей), а затем натираю их машиной со щетками. Это я делаю по субботам, ради чего и в Нью-Йорк езжу на поезде.
А пять дней в неделю я землекоп, каменщик и плотник в деревне, в ста милях от Нью-Йорк Сити, в долине многоводного Гудзона, куда я сбежал от миллионеровой экономки.
Я, мы появляемся обычно «из боковой двери», с черной лестницы. Наше место — людская или бейсмент, где мы топим печи, стираем, гладим и прочее. А если постареем, лежим на печи из милости и распространяем неприятный запах.
Днем я работаю землекопом и каменщиком. Вечерами я, в основном, жру. А после девяти иду спать.
Если мне удается раскопать что-то особенное в холодильнике в доме женщины, у которой я работаю, — я безумно радуюсь.
Сегодня, например, я откопал очень вкусную колбасу. Я ел колбасу весь вечер, вначале нерешительно, «съем еще только кусочек», а потом, найдя в другом конце дома еще мясо, — решительно и энергично.
«У нее же есть еще мясо», — сказал я себе.
Вдруг на колбасу села синяя шумная октябрьская муха, бомбардировщик хуев. Мне давно уже надоел ее гадкий и наглый, тяжелый шум, а тут она села на мою колбасу. Я озверел и коротко и резко убил муху первой главой книги, которую я очень ленюсь писать. И опять стал есть эту превосходную, пахнущую чесноком колбасу. Так или приблизительно так я провожу мои вечера после работы. Сижу за большим грязным столом, одетый в двое порток и пять свитеров (отопления нет), под настольной лампой, и жру да жру.
Когда глубоко роешь землю, всегда находишь умерших животных — мышей, лягушек или даже степных сусликов или кротов.
Вот и сейчас мы вырыли большую яму и каждый почти день находим в ней мертвых животных. Лягушка окоченела (поздняя уже осень), суслик мертвенький поджал хвостик, мышь лежит белым беззащитным брюшком вбок — брюшко опухшее. Объелась, что ли.
Наша яма очень большая. Мы вычистили, подмели нашу яму, приготовили ее как невесту. «Наша яма — невеста!» — так я объявил ребятам. Гомосексуалист Карл сказал, что это блестящая метафора.
Я стою в яме и пью кофе, который мне дал Карл. Яма как беременная невеста. В яме еще скала — белая, как живот.
Такая же белая, как и коричневая, как живот.
На Первое Мая (в капиталистических странах на другие праздники) женщины всегда выпьют, раскраснеются, станут веселые и на ощупь мягкие. Духами от них запахнет и таинственными они сделаются. А к позднему вечеру, после танцев, им хуй подавай. Без хуя ни одна не желает уйти. Тут наступит молчание и ожидание.
Некоторые, очень некрасивые, все же уходят без хуя.
Смерть нужно встречать твердо и красиво — с позою, с вызовом, выпендрившись, празднично, лучше всего с улыбкой.
Хочешь не хочешь, можешь не можешь — надо.
Колени трясутся — уйми, подвигайся, чтоб скрыть, глаза слезятся — а ты хохочи, будут думать — от смеха.
Смерть самое важное дело. К ней готовить себя нужно.
Плохой смертью самую доблестную жизнь можно испортить.
Рождение от нас не зависит, смерть — зависит.
Истеричность, поспешность — тоже нехороши.
Нужна мера. Уходить-то все равно надо. Но никогда не хочется.
