затем перешли вообще на рост цен. Русские женщины, они же украинские, высокоэффективны в соприкосновении со смертью. Они знают обычаи, не брезгуют сами обмыть тело трупа, обрядить его. Когда он с охранниками приехал с вокзала, целый женский отряд уже стучал ножами на маленькой кухне, нарезая салаты. Труп уже лежал обряженный и упакованный. Их не надо было ни просить, ни подгонять. Без оплаты, от радости жизни, куда входит необходимым элементом и смерть, они добровольно моют, обряжают, рубят, режут, варят картошку и готовят селедку. Они уже закупили десять бутылок водки и немного вина, когда он вошел в квартиру. Он смотрел на них, как на племя незнакомое, и изумлялся. Может, русские женщины презирают ежедневную жизнь и любят только праздники? А ведь смерть — это тоже праздник. Им бы каждый день похороны? «Фу, — остановил он себя, — как всегда, ты несешь ересь». Как был ты мальчиком не в своем уме, так и остался. Девочки в школе, помнишь, считали тебя сумасшедшим. Но случилось по Эразму Роттердамскому. Он как-то заметил: «Почти всегда побеждает тот, кого не принимали всерьёз». Победил ты, сумасшедший в глазах девочек — юных обывательниц. Впрочем, одновременно с едким осуждением, часть их была влюблена в тебя.
В крематории-колумбарии было спокойно. Сам крематорий выглядел несколько неуклюжим бетонно- стеклянным ангаром. Он мог бы служить в равной степени для ремонта или стоянки самолетов. Зато в колумбарии росли невысокие туи и можжевельники, голубые ели и пинии, которые обещали вскоре вырасти и создать покойникам еще больший уют, еще более терпкий запах, еще более глубокие и синие тени. Глядя из автобуса, он знал, что там есть свои аллеи и проспекты, и на одной из аллей вделана в плиту урна с прахом его отца, мужчины с недовольным лицом. После того, как кремируют старуху, урну с ее останками с примесью одеяла и одежды поместят рядом с прахом человека, которого она любила.
«На кой она его любила?» — подумал он зло. Они были верны друг другу именно потому, что у него было еще меньше жизненной энергии, чем у нее. У него были разнообразные таланты, он был музыкален, виртуозно играл на гитаре и на пианино, не в три аккорда, а сложно играл, но никто из них не повел другого на завоевание мира. Они родили его, и не воображали даже, что он окажется завоевателем. Они, в сущности, не понимали, не верили в него, и были глубоко уязвлены и поражены, когда в 1989 году его начали печатать в России, и он был встречен как большой человек. Им интересовались журналисты, в квартире, откуда только что вынесли мать, не смолкал тогда телефон. Мать сказала ему тогда мрачно:
— Твой отец такой хороший человек, почему нами никто не интересуется? — И у нее потекла по щеке слеза.
Он уже не был таким максималистом, как ранее, в те годы, когда был безвестен, уже был избалован славой, он поспешил успокоить мать ничего не значащим:
— Профессия у меня такая. — А сам думал: «Они со мною так, как с чужим, с завистью, я же их сын, почему они не чувствуют, что в моей победе есть и их победа?»
Тогда впервые он понял, что соперничают: отцы, дети, женщины с мужчинами… И вот его красивая, самая-самая красивая жена, как мужик, стала соревноваться с ним. Вот что… Он вспомнил опубликованное больше месяца назад ее интервью в популярной газете, где она, напыжившись, говорит: «Основной добытчик в семье — я…» Не говоря уже о гротескном преувеличении своих заслуг (он содержал семью, пока она была беременна и кормила ребенка, и впоследствии каждый день давал деньги по первому требованию; в целом году она проработала несколько недель, хотя, правда, ее труд исполнителя-актрисы оплачивался выше, чем его, творца), он остолбенел от этого разделения семьи. На нее — добытчицу, и его, якобы мало добывающего. И это она вынесла в желтую газету. С ней случилось перерождение в результате некоего кризиса сознания? Ей вот-вот должно исполниться тридцать четыре года. А начало ее лихорадить прошлой весной, в тридцать три, тогда она в первый раз полетела в Гоа, «восстановиться», как она сказала…
Автобус остановился, и все вылезли. Шел дождь. Сам автобус с гробом старухи уехал, чтобы сгрузить гроб с черного хода, с подъезда «только для мертвых и служащих». Водитель автобуса на прощанье сказал, что они еще увидят старуху, смогут попрощаться.
— Идите туда, — водитель указал на главный вход, довольно безобразные двери индустриального вида.
Пассажиры автобуса мертвых, они пошли к дверям. По пути на открытом пространстве площади, уложенной плитами, перед зданием крематория, к ним присоединились пассажиры «шевроле». Одна из женщин, та, у которой отекшие ноги, опиралась на палку. Его охранники поддержали ее при входе в индустриальные двери крематория, так же, как до этого свели по ступеням из автобуса.
Войдя, они оказались в вестибюле-предбаннике, голом и неукрашенном, только надписи: «Ждите приглашения в зал прощаний», «Вас вызовут» и ещё несколько в том же строгом духе дисциплины и порядка.
Они стали, как две скобки, заключающие придаточное предложение, с одной стороны: полковник, авторитет, сын старухи, а с другой — его охранники и женщины. Женщина с отекшими ногами стала говорить о том, что она за кремирование, и хочет, чтобы ее кремировали. У нее и деньги приготовлены. И ездить родственникам будет недалеко, и дешевле. Тетя Валя также склонялась к кремированию. Они беседовали будничным тоном, улыбались, когда считали нужным. Самая молодая женщина-сиделка, та, которая обнаружила мать мертвой, покинула их на время, уехав вместе с водителем. У нее была справка о смерти в руках. Но вот она вернулась и сказала, что нужно будет найти дома у старухи в ящиках документы, свидетельствующие, что место в колумбарии оплачено для двоих, иначе прах старухи не поместят с прахом мужа, а ее фотографию рядом с его фотографией — сердитого старого мужчины.
— Нужно найти, — сказала она, обращаясь к сыну старухи.
Вышел коротко остриженный, небольшой, компактный человечек в черном костюме и пригласил их в зал прощаний. Сын старухи нашел зал впечатляющим. Это был высокий сумеречный сыроватый зал с пропорциями достаточными, чтобы горстка прощающихся чувствовала себя сиротливо и выглядела неубедительно. У дальней стены зала на постаменте стоял гроб, и в нем лежала старуха — некогда его мать. Распорядитель указал им место по одну сторону гроба, а сам ушел на противоположную и взошел на кафедру, задрапированную сосновыми ветками, венками и лентами. Распорядитель произнес речь, настолько же умелую и подобающую, как и стандартную. В речи говорилось, что от нас уходит, нас покидает, отправляясь в мир иной, такая-то, он назвал старуху по имени-отчеству, и мы скорбим об ее уходе. Сумерки зала, умело расположенный свет, сами впечатляющие размеры помещения все же сообщали и речи распорядителя и самому простенькому ритуалу большую убедительность.
Закончив речь, распорядитель спросил, хочет ли кто-нибудь взять слово. Никто не выразил такого желания, потому распорядитель сказал:
— Тогда приступим к прощанию. Прощайтесь с покойной!
Сын старухи пошел первый, как будто только и делал, что прощался с покойными. Легкий, в своем черном бушлате и черном свитере, седой, похожий на черт знает какого полярника или капитана Немо. Подошел, наклонился, поцеловал платок на лбу старухи. Прошептал: «Ну вот ты и умерла, мама! Покойся с миром! Прости, я был тебе плохим сыном…» Старуха лежала с таким неземным и нечеловеческим лицом, как будто кусок горной породы или сломанная кость мамонта в снегу. Он отошел, за ним пошла тетя Валя в платочке на окрашенной голове, простилась с подругой. Что уж она там ей сказала, сын старухи не слышал.
— Прощание окончено, — сказал распорядитель. Взял крышку гроба и накрыл старуху, его мать. Зазвучала скорбная музыка. Распорядитель так же умело, как час назад водитель, вбил уверенные гвозди в гроб. Буф! Буф! Буф! Теперь уже вогнал их до шляпок.
Гроб вдруг поехал с постамента вверх, устремляясь в проем в стене, закрытый красными шторами из бархата. Чуть споткнувшись у самых штор, гроб смел их, и в несколько усилий ушел в недоступное прощающимся пространство. Шторы вернулись за ним в прежнее состояние. Музыка стихла.
— Церемония окончена, — сказал распорядитель.
Они пошли к выходу — ковыляющая старуха с больными ногами, тетя Валя, другие женщины, его охранники и пассажиры «шевроле». Выйдя под дождь, он подумал, что вот одна проблема, угнетавшая его уже несколько лет и ставшая зудящей болью к новому году, решена природой. «Нет человека — нет проблемы, — горько подумал он. — Одна мать, угнетавшая меня собой, ушла, но другая мать, мать моего сына, осталась», — признался он себе.
Они загрузились в тот же автобус, и тот же водитель помчал их, теперь уже неосторожно, обратно, на Новые дома. Сын старухи думал, что, собственно, свою миссию он выполнил. Можно бы и в Москву, но
