Я невольно улыбаюсь. Офицеры ФСО лягут костьми, но меня не пустят. Охрана Медведева умрет, но не позволит. Я представил себе всю цепь неожиданных неприятностей, которые сейчас случатся в этом пахнущем осенью, умиранием, цветами, свечным жаром помещении церкви, и решаю, что мне это не нужно. Попик просто не понимает, что я, конечно, ярчайшая звезда, но звезда отрицательная, «черная», можно назвать меня так.
— Спасибо, — говорю я, — я как все, попрощаться только.
И мы проходим не мимо тела, но за спинами той недлинной шеренги лиц, которая отделяет нас от гроба. Вдова, Президент и, видимо, дети стоят на дальней от нас стороне. Тот, кто носил в себе душу Солженицына, хорошо виден, узнаваем в седой бороде иконного образца, лежит спокойный в гробу, сугубо материальный объект. Повернув головы, шаркая, мы проходим. Я — впереди, мой опекун-мужик за мной, лишь на плечо сзади. Всего метров десять и дальше нас всех поворачивают налево, через человечий коридор из служек, монахов и оперов в штатском и в монашеском. Наша, инициированная моим опекуном, попытка отклониться вправо, к ногам покойного, точнее, в район ног покойного, пресекается жестко и грубо неким лысым, щуплым попом в бело-золотом одеянии. Лыс он потому, что видно, что лыс, — без головного убора.
— Не задерживайтесь, граждане, попрощавшись, выходите! — шипит поп и взяв меня под локоть, подталкивает в череду уходящих от гроба граждан. Я иду, и мой опекун за мной, но опекун отстает.
Пройдя церковные горницы (женщины в платках, венки, монахи…), мы выходим к той же лестнице в собор, по которой вошли. Там вместо нас стоят уже другие народные массы. Под пристальными их взглядами спускаюсь во двор монастыря. Пожимаю несколько рук. Отказываюсь от нескольких интервью журналистов с блокнотами. (Фотографов и тележурналистов так и не пустили. Еще? Уже?) Быстро преодолеваю двор, на ходу набирая по мобильному своих охранников, чтоб ждали у ворот. Одному идти среди людей, хотя бы и на особо охраняемой территории, очень непривычно. С 1996 года, то есть двенадцать лет подряд, я не появляюсь на улицах и в публичных местах один. Я одичал. Иду, беспокойно озираясь.
Выйдя из монастыря, решительно отказываюсь от всех интервью, мотивируя это тем, что неэтично давать интервью на похоронах. Пока мы идем к Ленинскому проспекту, меня все же догоняют бегом тележурналисты канала «Аль-Джазира» и итальянского теле. Сдаюсь, к тому же мы ушли от монастыря. Мои охранники и опера вдоль улицы все напрягаются и нервничают, пока я стою перед телеобъективами.
«Ушел великий человек. Исторический человек. Ему выпало на долю пережить в 1992 году крушение его идеологии, поскольку он проповедовал Союз Славянских Республик, а как раз лидеры Славянских народов Ельцин, Кравчук и Шушкевич и подписали тайно, в Беловежской пуще, договор о распаде СССР. Крушение идеологии ужасно тяжело, видимо, было пережить для ее творца. Он был из редкого племени писателей-мыслителей-идеологов. Я тоже — писатель-идеолог. Я чувствую себя наследником Солженицына».
На Ленинском садимся в машину. Стас, водитель, уже слышал по радио «Эхо Москвы», что Лимонова пытались не пустить проститься с Солженицыным. Я звоню жене, чтобы сказать ей, что я освободился и сейчас еду в ее направлении. Мы договорились идти в Собес, оформлять пособие на нашу многодетную семью. По дороге отзваниваются задержанные нацболы, чтобы сообщить, что их отпустили. Говорят, что их задержали офицеры ФСБ, стороны знают друг друга в лицо.
Едем. Радио «Эхо Москвы» спрашивает меня по телефону о подробностях инцидента в воротах. В заключение я повторяю то, что уже сказал «Аль-Джазире» и итальянцам, — что чувствуй себя наследником Солженицына. Подъезжая к месту обитания моей семьи, машина свернула во двор, — мы узнаем из анонса часовых новостей, что Лимонов назвал себя наследником Солженицына.
Когда через несколько часов я добираюсь до своего кабинета и включаю компьютер, оказывается, «сеть» кишит сообщениями об инциденте в Донском монастыре, с вариантами: «Лимонова не пустили на похороны Солженицына», или «Лимонова пытались не пустить на похороны Солженицына». Многие сообщения также оседлали тему «Лимонов заявил себя наследником Солженицына». Некоторые журналисты недоумевали: почему наследником, если Лимонов долгие годы критиковал Солженицына, обвиняя его в пособничестве крестовому походу Запада против России? Другие журналисты объясняли, что самоуверенный Лимонов имеет в виду, что он наследует роль духовного лидера нации, а не направление, по которому пытался вести русский народ Солженицын.
Я читал все эти сообщения, смотрел в окно, под окном были старые деревья и детская площадка. Пошел дождь. Я размышлял… И вспоминал.
Когда он приехал, пересекши Россию по транссибирской магистрали, наконец, в Москву, я встречал его на Ярославском вокзале вместе с первыми нацболами и негодующими старушками и работягами «Трудовой России». Перрон был окружен милицией, но меня все же пустили. Видимо, решили, что я пришел его приветствовать. Милиция, как позднее выяснилось, явилась охранять не его, но мэра Лужкова, он собирался встретить национального писателя. Рядом со зданием Ярославского вокзала, в полсотне метров от выхода с перрона, куда прибывал его поезд, приготовили трибуну. Лужков с чиновниками вошел в вагон, как только поезд остановился на перроне. Через довольно длительное время он вышел из поезда с Солженицыным. У писателя уже тогда была полуседая борода. Охрана Лужкова отталкивала толпу встречающих. Меня еле удерживали на ногах нацболы. «Трудовая Россия» скопилась у выхода с перрона. Старушки, среди них знакомая мне «баба Оля» (в 2003-м она встречала меня 1 июля на Павелецком вокзале, я приехал из Саратова, после освобождения, обняла и запричитала: «Эдинька!»), стали кричать: «Солженицын — враг России!» «Солженицын — враг русского народа!» Нацболы всецело поддерживали скандирование. Ну ясно, что лозунги всегда гротескно заостряют проблему. Солженицын не был никогда врагом русского народа. Однако совершенно верно и то, что своими некоторыми книгами (особенно поработал против России «Архипелаг ГУЛАГ») он объективно помог разбить психологическое и моральное основание коммунистической власти. При этом он не хотел понимать (предположить, что не понимал, значит отказать ему в аналитическом уме, он был умный мужик), что Советская власть, и русская власть, и русский народ, и его судьба срослись в одну глыбу. Что у них вынужденно одна судьба. Что избавиться от коммунистической власти, не повредив Россию и русский народ, невозможно.
Запад очень помогал ему в реализации его книг, и популяризации его книг и его самого, как писателя. Лично свидетельствую, что в 1979 году Роджер Страус, издатель и владелец «Фаррар, Страус and Жиру», говорил мне, что люди из CIA и Госдепартамента предлагали ему огромные деньги за публикацию «Архипелага ГУЛАГ» заоблачным тиражом за несколько лет до этого. «Но я отказался», — гордо заявил Страус. У них в те годы интеллигенция не считала возможным работать с CIA. Вообще-то Страус до вмешательства ребят из CIA собирался публиковать «Архипелаг» небольшим, нормальным тиражом.
Идеологией Солженицына было и осталось реакционное славянофильство. Про то, что его идеология погибла в Беловежской пуще в 1992 году, я уже упомянул. А он еще прожил целых шестнадцать лет. И, видимо, чувствовал себя как пророк, пророчества которого не оправдались. То есть препогано. Не пророком. Он продолжал упорствовать, создавал в поте лица своего многотомное «Красное колесо», очевидно надеясь, что в будущем, на каком-то витке истории, его идеология сможет осуществиться. Полагаю, где-то в середине правления Путина, после ареста Ходорковского, Солженицыну показалось, что Путин ступил на тот путь, который ведет к осуществлению его, солженицынской идеологии, к ее торжеству. Думаю, что именно так и было. Потому что иначе быть не могло. Он умер с теплящейся надеждой. Замечу, что если бы он поразмышлял бы холодно, то пришел бы к безжалостному выводу, что идеалы прошлого (союз славянских народов, православие в данном случае) никогда не побеждают. Побеждают либо идеологии Status Quo, либо, как правило в результате революций, идеологии будущего. Даже самые дикие и неподходящие к месту, как это случилось в случае победы экзотической ленинской интерпретации марксизма в российских снегах. Тот, кто прочел мои идеологические книги: «Дисциплинарный санаторий», «Убийство часового», «Анатомия героя», «Другая Россия», «Ереси», тот без труда поймет, что как идеолог я разительно не Солженицын. Я вообще не о том, и не про то пишу. Меня даже не интересуют те моменты истории России и те категории прошлого, которыми он оперирует. Я исхлестал железной арматуриной слов в пух и прах семью, школу, русскую литературу и государственность в «Другой России», а в «Ересях» провозгласил, что участь человечества — найти, пытать наших Создателей, выведать у них тайну нашего создания, убить и может быть съесть Создателей. Солженицын и его православие здесь мелко плавали. Единственная моя
