горчичного оттенка. Как позднее выяснилось, у Яковлева были черты, позволявшие понять, почему он пришел к нам. Этот безумный самородок из подмосковного города имел натуру художественную: лепил и обжигал сам керамические скульптурки и тарелки, выучил французский и читал по-французски, то есть, как все первые нацболы, Яковлев был чудаком, эксцентричным типом, его, видимо, привлекла художественная, культурная часть нашего движения. А вот какие причины были у Майора, как мы его стали звать, я не понял. Я решил, что он явился «за компанию», в провинциальных городах возникают странные дружбы. К «Женьке» Майор относился с дружелюбным покровительством, как к достойному уважения чудаку не от мира сего. Так они и стоят в моей памяти: кругленький Яковлев в фельдъегерском мундире, чуть подвыпивший для храбрости, и Майор — выше Женьки на голову, с простецким розовым лицом бригадира или плотника. Стоят, смущенные, в большой приемной бункера, где за столом сидит дежурный в повязке и сложены штабелями газеты.
Прошлое, даже самое ужасное, имеет вынужденный налет сентиментальности. Я вижу себя, замедленно подающего им руку… В сущности, все мы в этой сцене были отборные, странные русские персонажи. «Женька», с его французским и керамикой (взгляд направо, да нет, не в воспоминаниях, а в 2008-м заканчивающемся году — на книжной полке притулилась женькина керамическая граната-«лимонка» в виде лимона на подставке из трех точек, время лишь сорвало «лимонку» с подставки), и где? В Электростали!!! Да знаете ли вы, что такое Электросталь, граждане? Само название этакое трансформаторное, уже воняет нам в лицо алюминиевой опарафиненной фольгою, горячими проводами, раскаленными пластинами. В реальной действительности планеты Земля в Электростали в 1995 году вдоль дорог проносились черные выгоревшие корпуса заброшенных заводов, каркали вороны, падали со стен сопревшие кирпичи. Там у них даже стержни для ядерных реакторов изготавливали на этой многострадальной ядовитой индустриальной земле.
Мы их немного повышучивали, слегка словесно поиздевались, но в душе и я, и первый коллектив нацболов — мы загордились, что они к нам пришли. Что бывший замначальника погранзаставы Майор оказался с нами. Что странный тип Яковлев примкнул к галерее странных типов в нашей юной партии. Никто не мог предвидеть, что меньше чем через шесть лет Майора не будет в живых, что он будет убит неизвестными и скончается на руках санитаров, перекладывающих его из «скорой помощи» на койку приемного покоя электростальского госпиталя. Что будет запугана до ужаса его семья, жена и сын, что Яковлев от ужаса уйдет в такой запой, что забудет, как нас звали. Но до этого еще далеко, шесть лет, и мы пожимаем друг другу руки. И из «сакральной» своей половины выходит Дугин, тоже довольный: «Что, из самой Электростали? Пошел, пошел к нам народ…»
Следующий эпизод, выхваченный из черного котлована памяти: некое поле и кустарник вдоль ручья, ручей служит границей участка, который мы осматриваем. Это недалеко от Наро-Фоминска. Я, Майор, на сей раз заслуженно в сапогах, Яковлев суетится больше всех, тоже в сапогах, и какие-то лица со мной, вот уж не помню, кто. Возможно, у меня еще и не было охранника. Яковлев придумал, чтобы Партия выкупила у знакомого фермера его участок, на который он получил кредит, но обрабатывать не смог, и мы бы там построили штаб, казарму, а часть земли засеяли бы, может быть, клевером хотя бы. Предложение заманчивое, у фермера есть даже трактор «Беларусь», казарма нам нужна, мы будем обучать членов Партии дисциплине, по утрам на плацу станем подымать флаг. Мы расхаживаем по полю, меряем его шагами. Неподалеку видна группа новоотстроенных коттеджей.
— Мы с ними граничим? — спрашиваю я фермера (фермер в пиджаке, в галстуке, в резиновых сапогах, как же еще…)
— Да, — соглашается он мрачно.
— Вениаминыч, — Майор смеется, — не тревожьтесь, эти буржуи будут у нас по струнке ходить.
Судя по выражению лица фермера, фермер не уверен, что будут.
И опять мы меряем шагами, движемся к ручью и от ручья, даже пытаемся поссориться по поводу того, где именно будет плац, а где казарма.
Возвращаясь обратно, мы замечаем за собой слежку: пока мы обмеривали поле, синяя «шестерка» терпеливо стояла на косогоре, она тотчас снялась с нами и плотно следует за нами через все повороты.
— Ну, представляете, сколько оперов сюда набежит, если мы заселимся? На каждом дереве с биноклями будут сидеть, — говорю я.
Фермер за рулем грустно кивает.
Мы не взяли тот кусок земли, потому что не успели. Уже через несколько дней, видимо разгадав наши намерения, землю у того фермера отобрали. За то, что не засеивал поле.
В апреле 1997 года мы отправились отвоевывать у Казахстана Кокчетавскую область. Девять нацболов, включая меня. Представители Семиреченского казачьего войска обошли российские патриотические и националистические организации, выступили с пылкими речами, суть которых сводилась вкратце вот к чему. 2 мая 1997 года в Кокчетаве соберется казачий круг. И это будет днем восстания. Казачий круг примет резолюцию поддержать решение Кокчетавского маслихата (то есть областного Совета), который в тот же день ранее примет постановление о выходе Кокчетавской области из состава Республики Казахстан. В том, что такое постановление будет принято, казаки не сомневались. Двадцать два из двадцати четырех депутатов маслихата были русские и должны были проголосовать за выход. В соседних российских областях, в частности в Курганской, у казаков, по их словам, были лагеря, где собраны были добровольцы, ждущие лишь сигнала. На вопрос, снабжены ли добровольцы оружием, казачьи эмиссары отвечали уклончиво, но так уклончиво, что становилось понятным, что снабжены.
Казакам обещали приехать на помощь «Черная сотня» и якобы даже РНЕ. Казаки просили либо добровольцев, либо денег. Дорогу обеспечить не могли. На общем собрании московского отделения, после речи казачьего эмиссара, называвшегося «Фёдорыч», мы, простые ребята (времена, впрочем, были другие), объявили запись добровольцев. Записались десять человек. Двое из десяти — Майор и Яковлев. Яковлев потом не поехал, у него образовалась, не помню, какая уж, коллизия, в которую я верю — не думаю, что он тогда испугался, он испугался позже. Когда я объявил, что командовать отрядом поеду я, бункер взорвался криком «Ура!». Я же говорю, времена были еще другие. В МВД России без сомнения знали о казачьем восстании 2 мая и о нашем походе. Нас два раза обыскали (впрочем, не тщательно, только меня и еще пару нацболов) на пути следования. И только. Сейчас бы они похватали нас по квартирам либо на вокзале и посадили бы сразу. Хотя мы отправлялись совершить патриотический геройский подвиг: вернуть в Россию российскую область из Казахстана.
Короче, мы едем: девять добровольцев, пьем чай, ходим друг к другу в гости, рассказываем байки. Плацкартный вагон. Майор использовал это время для агитации пассажиров. Он говорил им, что распил, разруб (но никак не распад) СССР — огромная трагедия для народов, составлявших СССР. И пассажиры его поддерживали. И даже были яростнее его. В вылинявших синих джинсах, в военной белой нательной рубахе, в пляжных тапочках (кривые розовые ногти), Майор сидел, подвернув одну ногу под себя, и без устали агитировал, агитировал и не уставал разговаривать. Со своим обыденным голосом, с простыми интонациями, он был убедителен. Я прислушивался. Я тогда еще подумал, что у Гитлера был в его окружении человек, которого называли «майор-рюкзак». Тот майор, с рюкзаком за плечами и часто на велосипеде, объезжал провинцию и агитировал соотечественников за национал-социализм. Гитлер любил «майора-рюкзака», приводил его в пример другим пропагандистам, упоминал в речах. Я подумал о нашем Майоре в том же ключе: отличный, простой, без заумности пропагандист. Наши студенты трактовали нашу идеологию запутаннее. А Саша Бурыгин взял из нее то, что ему было ближе: братство народов СССР, имущественное равенство, сильная армия. Вот, может, и весь его арсенал…
Мы были так неопытны, что не догадались хотя бы сойти не в Кокчетаве, а хотя бы на предыдущей станции. Или разделиться на группы. Ночью при въезде в Петропавловск, уже в Казахстане, по вагонам прошлась группа людей в кожанках, заглядывая в лица спящих. Пацаны мои бодрствовали рядом со мной на полках. Разводящим посты был Майор. Накануне вечером я сменил место, желая выспаться перед трудным днем, лег в глубь вагона среди простых пассажиров. Группа в кожанках, не обнаружив меня на моем месте, заметалась по вагону, но успокоилась тотчас, как только я отыскался.
Сходя с поезда в Кокчетаве, мы обнаружили, что весь перрон просто залит казахской милицией. Казахстанской, точнее. Нас окружили и повели, впрочем, без насилия, но настойчиво — собственно, куда нам было деваться? Я вздохнул, с сожалением вспомнив синюю (была весна) от молодой травы Великую
