оказался Тишин, он вызвал «скорую». Даю вам Тишина.
— По всей вероятности, кто-то его уколол. Ни шприца, правда, рядом, ничего. Укололи чем-то дрянным. Придётся как-то объяснять это «скорой». К тому же, его рвало, он лежал на спине, боюсь, у него забиты лёгкие.
1 мая меня охранял на демонстрации Коля Гаврилов, блондин с большими губами и жёстким взглядом. Ведя колонну (Маузер с удовольствием выкрикивал «кричалки»), я размышлял. Локотков встречался со мной ежедневно, ездил в командировки, и я никогда, ни разу не заметил, чтобы он употреблял или находился под воздействием наркотиков. Он научился приходить минута в минуту и опоздал за всю службу всего два раза; оба раза его задерживали менты. Он не пил на службе, даже если ситуация обязывала пить меня. Я спросил у Тишина: «Как Костя?»
— Вчера же его и выпустили. Отлёживается в штабе.
Отлёживался он недолго. Вернувшись с первомайской демонстрации, ребята нашли Костяка лежащим у окна. Он задыхался. Тишин опять вызвал «скорую». Отвезли его в тот же госпиталь. Бронхи Костяна оказались забиты мелкими частицами блевотины. Оперировать его не имело смысла. Серёге Аксёнову, поехавшему в госпиталь проведать друга, сказали, чтобы привозил нарзан. Для очищения. В бронхи, что ли, они собирались заливать нарзан? 3 мая Костян умер. Госпитальное начальство поняло, что не имело права выписывать человека с забитыми бронхами. Они струхнули. В штаб пришёл участковый мент, составил протокол о смерти гастарбайтера. 9 мая приехали его мама и брат, мы собрались в метро, только те, кто его близко знал. Пришло нас, чёрных юношей и девушек, очень много. Мать и брат были поражены, что у Кости столько друзей. Затем чёрной цепочкой, было солнечно, но очень холодно, мы долго шли к моргу.
Простые ребята наши, Стас Дьяконов, кто-то ещё, сами перевезли труп Костяна из госпитального морга в другой морг в нашем партийном «УАЗике». Вынесли голого, окоченевшего, в одеяле и положили на железо «УАЗика». Простота нравов, воистину революционная, достойная 1919 года какого-нибудь! Дело в том, что в этом морге работал наш приятель, он сам обмыл и убрал Костяна бесплатно, как партийного товарища. Гроб выставили, Костян лежал в привезённом матерью синем, в полоску костюме. В последний и первый раз я видел его в костюме. Подходили ребята, прощались. Подошли мы с Настей. Вначале она, на глазах слезы. Я потрогал его за руку. Сильным глубинным холодом ответила рука. «Прощай, Костян, прощай, партийный товарищ!» — сказал я. Мне стоило труда сдержать слезы. В «Лимонке» мы написали: «Он будет ждать нас под сводами национал-большевистской Валгаллы». Да, вместе с Валентином Викторовичем Погожевым будут они нас ждать, хотя Валентин Викторович и не национал-большевик.
Погожев почувствовал боли в желудке примерно в то же самое время. Его исследовали, ничего не нашли. Он сидел на работе, как будто формально не больной. Но боли продолжались. Поскольку мы уже не брали у него машину, а тут и Костя умер, традиционные визиты прекратились, я заходил на Зубовскую от случая к случаю. И всё чаще не заставал его. То он отдыхал за городом, то его опять исследовали. Моя жизнь была забита до отказа: нацболы Бахур и Горшков были посажены в Бутырскую тюрьму за то, что бросили два яйца в Михалкова, протестуя против участия мерзавца в президентской кампании палача русских Назарбаева. Едва мы вытащили в июне из Бутырки Диму Бахура (он заболел там туберкулёзом), как арестована была в Севастополе 24 августа целая толпа наших национал-большевиков, аж 15 человек!
В день Независимости Украины они протестовали против захвата города русской славы Севастополя Украиной и оккупировали башню Матросского Клуба. Их скрутили, и шесть месяцев они провели в украинских тюрьмах. Мы работали на их освобождение. На это уходило время и силы. Адвокаты, протоколы, суды — такова была моя жизнь.
29 января наши ребята наконец вышли из ворот 3-й пересыльной тюрьмы на Силикатной улице. В феврале позвонил познакомивший нас четыре года назад Клочков и сообщил, что у Погожева рак. Мы посетовали на жизнь, убирающую лучших, хороших людей. Тогда же у меня в квартире я задел за зеркало в ванной, и оно разбилось. А дней через десять я сидел за столом, работал, самопроизвольно грохнулось и разбилось зеркало в коридоре. Я понял, что Погожев умрет. Птицы никогда не влетали в мои окна, и зеркала не разбивались никогда доселе.
8 мая я вернулся в Москву издалека, из Южной Сибири, где пробыл месяц. Обнаружил прибывшее по факсу сообщение:
«Эдуард Вениаминович! С прискорбием сообщаем: 5.05.2000 умер Валентин Викторович Погожев. Похороны состоятся на Ваганьковском кладбище 7:05. С Зубовской площади в 10:00 будут отправляться автобусы. Если сможете, перезвоните.
Наташа. Женя».
Я опоздал на сутки.
Почему я думаю, что «стреляли» в меня, а попали в них? Ну, они не такие же буйные, как я. Я-то вовсю сотрясал все порядки, какие есть. Косте было 29, и он был обильно татуированный бритоголовый. Погожеву был 61 год, меломан, как-то я подарил ему оперу «Волшебная флейта» на компактах.
Вспомнился в последний момент ещё эпизод. Внук композитора Дмитрия Шостаковича и сын дирижёра Максима Шостаковича Митя как-то написал для Национал-большевистской партии «Походный марш». Я пошёл забрать кассету, сопровождаемый Локотковым. Оказалось, у них там гости: пиво, креветки, еда. И оказалось, что Митя записал свой марш неудачно. Он уселся переписывать. Я пошёл к гостям и принял активное участие в поглощении креветок. Костя уселся с Шостаковичем. Всякий раз, когда я заходил, они там активно работали. Большой Костян с восхищением смотрел на Митю, создающего музыку. Расстались они друзьями. Думаю, Митьке, прожившему в тени деда и отца столько лет, впервые встретился такой необычный поклонник. Костян стал ему дорог. Недавно на компакт-диске Мити Шостаковича я нашёл пьесу «Костя! Рванём в Питер?» В память о моём и его друге.
Так что Костя тоже был меломаном.
Они будут ждать нас под сводами национал-большевистской Валгаллы. Слушая Шостаковича и Моцарта.
1
Вариант: «Хорошо мне в советской стране / Возвышаться па белом коне» (Прим. ред.)
