сарайчик надвое: на гостевую половину и нашу зэковскую. Вдоль стекла тянулись прилавки и телефонные трубки. Шесть отсеков у нас, и, как в зеркале, у них.
Родственников наших вывели из угла двора справа. И они пошли к нам, возвышаясь по пояс над цветами. Цветы вырастили шныри по приказанию начальства. Родственников было семеро. Потому что одна семья — отец и мать явились к своему зэку вдвоем. Моя «жена» — самая мелкая по размерам и самая юная по возрасту — шла сзади всех вприпрыжку, только головенка возвышалась над цветами. А надо сказать, шныри вырастили там у окна целую степь. На длинных стеблях возвышались высокие и скромные осенние цветы, в большинстве своем скромно розовые и лиловые.
Она пришла и села. Такая хорошенькая в брезентовом куртеце своем, китайская косичка и жует резинку. Глазки улыбаются, зубы передние мне предстали в стекло на меня вперед.
— Здравствуй, Волк! — сказала она.
— Здравствуй, Клюковка! Как же я рад тебя видеть!
— Ты мое письмо получил? — спросила она, когда мы сделали все нужные гримасы, улыбки и освоили наши визуальные образы.
— Да, получил и давно ответил.
— Ну, я же тут, в Саратове, — сказала она. — Там в моем письме была важная просьба.
— Собаку разрешаю, — сказал я.
— Ой, как классно!, — обрадовалась она. — Я уже знаю, какого она будет цвета, — сказала она и так всплеснула руками. — И это будет буль. («Буль» она сказала шепотом.)
— А он не съест меня, когда я выйду из тюрьмы?
— Нет, тебя не съест. — Она склонила головку набок и глядела на меня испытующе. — А почему ты разрешил?
— Лучше, чтоб ты завела собаку, чем мужика, — сказал я с улыбкой.
Мы оба расхохотались. Между тем ситуация была трагической, и в этой фразе выразилась вся моя и ее трагедия. Я сидел уже полтора года, и срок мне могли запросить немалый. Она — абсолютно честная маленькая девочка, выросшая при мне из подростка, была, разумеется, преисполнена верности и благородных побуждений, какими наполнены девочки-подростки. Однако время точит и камень. Она сейчас еще в восторге от своей тяжелой любви, от себя — страдающей и меня — героя в тюрьме. Но время точит камень и ржавит до дыр железо. Время способно источить и волю маленькой девочки, ее решимость быть хорошей и верной. Я все это понимал. Как и то, что, да, можно остаться верной, это не выше человеческих сил. Сверхчеловек, я был лишен возможности написать и сказать ей: «Забудь меня и живи. Найди себе мальчика и живи как девушки твоего возраста». Я не мог, потому что она ведь тоже необыкновенная и сверхчеловеческая, у нее даже дар прорицания есть. Я бы унизил ее. Я бы опошлил. Потому я подумал, глядя на нее: терпи сколько сможешь, маленькая. Будь мне верна, залейся слезами, страдай, мучайся, не спи, вопи! Это благородно, возвышенно, трагично — вот чего я от тебя хочу. Я не добрый друг, я злой, ревнивый, трагический любовник, готовый съесть тебя всю. Только такая любовь мне — герою — под стать. Да, я хочу твою молодость!
— Знаешь, младшая жена пророка Мохаммеда еще играла в куклы, — сказала она стесняясь.
— Скажи… Ну ты меня долго ждать собираешься? — спросил я с улыбкой.
— Я тебя буду ждать всегда, — сказала она. И осмотрелась. — Я как-то не так себе все это представляла…
— А как?
— Ну, стекло. Давай его разобьем и поцелуемся! — предложила она.
В левом ушке у нее была булавка. На пальцах пластмассовые колечки.
— На мне такое платье красивое! Жаль, ты не видишь! — Мы улыбались друг другу. Рядом Игорь степенно разговаривал с высокой блондинкой с высокой — куличом, прической. Я видел, как блондинка косилась на мою гражданскую жену-клюковку. — Еще это… я выполнила твое приказание. Я поступила на факультет журналистики. Занятия начинаются 1 октября.
— Молодец, Клюковка. Я всегда знал, что ты чудо природы.
В 1999 году она сдала: 1) выпускные экзамены в школе; 2) и 3) — экзамены сразу в два института. Поступила в оба. Правда, учиться тогда в Литературном институте бросила. Устроилась продавать мороженое, когда я уже сидел в тюрьме. Однажды скормила остатки мороженого детям и старухам. За что ее выгнали. Ушла в зоомагазин. Так мы разговаривали, водили руками по стеклу и складывали наши ладони. На самом деле, хотя мы смеялись и улыбались, я даже ничего не мог ей сказать откровенного. Ведь нас слушали. В прорезь между склонившимися с одной стороны стекла носами зэков, а с другой — носами их родственников, далекий, сидел у входа офицер. Он мог по выбору слышать каждый разговор. И конечно, могли записывать разговор Волка с Клюковкой маньяки-эфэсбэшники. Что они и сделали, я уверен. Ведь они подслушивали нас в нашей спальне раньше. Я своими ушами изучал аудиокассеты уголовного дела.
Я спросил:
— Ну ты хоть немного выросла?
В ответ она встала и отошла, демонстрируя себя. Боже мой, на этом трогательном создании, именуемом «моя гражданская жена», были черные чулки!
Я сказал, что нечего ей тут делать, в Саратове, процесс продлится еще долго, чтоб ехала учиться к 1 октября в Москву.
По истечении часа родственников собрали и повели прочь. А на нас надели наручники, и мы стали ждать, когда нас заберут. Я видел, как она вышла подпрыгивая и позади всех, подпрыгнула на носках и помахала мне рукой. Проделав это несколько раз, она ушла за цветы, и головка ее с косичкой поплыла, поплыла над цветами и ушла из тюремного двора.
Когда я шел со свиданки с Клюковкой, пристегнутый к Игорю наручником, дул мощнейший ветер, раздувая мои штаны, как шаровары Тараса Бульбы. Штук шесть шнырей перебирали кучу толстой моркови с ботвой, вываленной из рядом стоящего со вздыбленным ящиком самосвала. Еще пара шнырей ворочала вилами в ванной, сидящей ножками в траве, там в воде они мыли морковь. Я вдруг вспомнил свое древнее, 1968 года, если не ошибаюсь, стихотворение:
Там были вот какие строки:
Я долгие годы истолковывал это стихотворение как зарисовку Дантова Ада, но вот в третий год XXI века сподобился наблюдать в тюремном дворе сцену из своего стихотворения. Морковь мешали не багром, но вилами, вилы — атрибут Ада. Гостей пришло семеро, ведь к одному зэка пришли, как уже упоминалось, двое. Не гости пошли пить из кружек черный сок, но свой дымящийся черный чифирь пошли пить зэки. Двор был дуновенный и пустой. Шныри не в счет, черные, они сливались с природой. Небо было дикое, осеннее, чувственное. «Под диким небом северного чувства». И тюрьма, как большой пароход о четырех палубах, плыла в Вечность.
ГЛАВА 14
Был вечер 23 октября. Игорь разгадывал сканворд, лежа на животе. На верхней шконке придремывал Артем. Свет долго не выключали, хотя время отбоя уже прошло. Игорь время от времени выкрикивал: «Дрон!»
Хитрый Артем бурчал «У-у-уу!», не открывая глаз.
Игорь: «Дрон! Вставай, ты вставать будешь, блядь, уже два часа лежит!»
Артемий продолжал лежать. Вдруг под тревожную дробь музыкального сопровождения по ящику объявили, что в Москве захвачен террористами музыкальный театр в районе Волгоградского проспекта, где шел мюзикл «Норд-Ост». Около 30—50 чеченских, предположительно, «боевиков» захватили в заложники около 500—800 человек. Мои сокамерники прореагировали вяло, лишь мое волнение постепенно взвинтило их.
В тот же день гособвинитель, некто Николай Абрамов, запросивший за изнасилование и убийство одиннадцатилетней девочки Цибисову — 22 года, а его двоюродному брату — 8 лет соответственно, был
