живем тут с лицами усталых легионеров, и щеки у нас ввалились, и мы постные такие, костлявые.
А Луна приходит иногда, вызывает меня, и мы с ним гуляем, нарушая правила. Карлаш и Ярош иронически улыбаются, они не понимают, о чем можно говорить так долго с рабочим шнырем, у которого руки похожи на изрубленные лапы зверя.
— Опять с народом общался, Эдуард, — подкалывает меня Мишка.
Ну а что, мы что, не одним воздухом дышим, не в одной стране живем?
XVIII
В колонии все натянуто, напряжено, все готово взорваться насилием каждое мгновение. Каждое мгновение тебя могут вызвать с вещами, вырвать из той хрупкой паутины — сети связей, которые ты с трудом наладил. Сорвать с твоей шконки (моя у стены внизу — редкое удовольствие), где ты видишь свои сны, от Юрки Карлаша, с которым иногда можно погулять перед отбоем, вначале он покурит в месте, отведенном для курения, а потом вы погуляете, беседуя, от Васи Оглы, он подтанцовывает перед тобой маленькими лаковыми туфлями — нервный цыган, от Али-Паши — большого слона и всех этих постных монашеских физиономий. Которые не опасны для тебя, и ты об этом знаешь. А некоторые даже дружественны к тебе. Может, в этом и заключается загадка чувства печали, которую испытываешь при разлуке. Ты покидаешь окружение знакомых тебе людей и вещей, а что-то будет впереди! Может, там затаились только недружелюбные.
В начале июня меня вызвали, не сказав зачем, и я, идя вместе с бригадиром, пацаном Солдатовым, в административный корпус, ожидал худшего. Может, в карцер, всегда найдется за что; может… дальше карцера, впрочем, я не мог сместиться. Ведь если бы на этап или в другой отряд, меня бы выкликнули с вещами и не предупредили бы совсем. Впрочем, все быстро разрешилось, у поста номер один на плацу стояли осужденные. Человек 15–20. Меня поставили в соответствии с первой буквой моей фамилии после зэков на «Р». И нас стали выводить мелкими группами и уводить в административное здание. А из здания выводили тех, кто «отстрелялся». Те, кто отстрелялся, и сообщили нам, что заседает комиссия по УДО. И тут я вспомнил, что мой адвокат подавал бумагу, чтобы меня рассмотрели по поводу возможности условно- досрочного освобождения. И что мне уже отказали в УДО. Об этом мне сообщил еще во время моего краткого пребывания в 16-м отряде отрядник 16-го капитан Жук. Мы стояли тогда на холодном ветру на утренней поверке, и Жук объявил: «Савенко! Отказ в условно-досрочном освобождении». Я не очень огорчился, потому что по неписаным правилам (как я потом узнал от самого Хозяина 13-й колонии, это требование незаконно) следует пробыть в колонии не менее шести месяцев, чтобы получить характеристику от администрации колонии, а без характеристики УДО невозможно. Я понял, что они ошиблись, вызвав меня. И уже знал, что бесполезно обращаться сейчас к ним, чтобы меня отвели обратно. Нужно покориться своей участи.
И я привычно впал в экстатический транс. То есть я отдался иссиня-яркому небу, солнцу, зелени деревьев. Над плацем дул ветерок. Я как мог выше приподнял козырек своего кепи и подставил лицо солнцу. И сузил глаза. Я так стоял, счастливый монах, общающийся с Солнцем и через Солнце с Творцом всего живого. Я оцепенел от Счастья, и только на оболочке моих глазных яблок (колотых и битых еще в 1996 году) двигались дубаки, козлы с бумагами пересекали мои глаза, прошла медсестра, толстая и старая, в сопровождении двух солдат с дубинками. Скользили они, как тени по воде, а моим глазам было все равно. Сияющее древнее небо и я. Зэки в это время перешептывались, переваливались, топтались нетерпеливо.
Когда настал черед букв «П», «Р» и «С», пошел и я мимо поста №1 в здание администрации. Впрочем, еще в состоянии нирваны. Множество кепи лежало на лестничной площадке второго этажа, их оставили осужденные, перед тем как углубиться в кишку административного коридора. Там был в конце тупик, в той комнате принимал меня однажды оперативник Алексеев. Сейчас мы прошли к двери другой комнаты. Там еще стояли несколько осужденных с фамилиями, начинающимися на предыдущие буквы. Мы построились вслед за ними в порядке живой очереди. И повернулись лицами в коридор. Ко мне подошел диктор радиорубки колонии дядя Толя Фефелов и завел со мной беседу. Точнее, он продолжил беседу, которую пытался начать со мной на плацу. Там я лишь промычал что-то ему в ответ и ушел головой вперед вверх, в нирвану. В коридоре он настиг меня. Но даже в коридоре я сумел не разговаривать с ним. Два года тюрьмы и колония научили меня навыкам ухода в метафизический мир. Потому я кивал дяде Толе, дружелюбно улыбался ему, а сам стоял там под тусклыми лампочками, как под солнцем, и ой как мне было хорошо и спокойно!
Когда вышел изможденный монах, брат мой осужденный, последний в очереди монахов передо мной, вышел грустный, я постучал в дверь.
— Разрешите? Осужденный Савенко, приговорен по статье 222-й, часть 3 к четырем годам лишения свободы, начало срока 7 апреля 2001-го, конец срока… — Только тут я осмотрелся и увидел, что в комнате полным-полно офицеров.
— Достаточно, — сказал Хозяин, сидевший во главе стола. — Что там у нас с Савенко? — спросил Хозяин, обращаясь к группе офицеров, сидевших вдоль комнаты справа от меня.
— Так как Савенко не отбыл еще положенных шести месяцев в колонии, — начал, подымаясь, тощий капитан Жук.
— Он что, еще у вас в шестнадцатом, ведь он в тринадцатом, — перебил его Хозяин. — Садитесь, капитан… — Капитан сел.
— Вы признали себя виновным, Савенко? — обратился Хозяин ко мне.
— Я не оспаривал приговор, — сказал я и прибавил: — Гражданин начальник. — И замолчал.
— Вы должны обдумать ответ на этот вопрос. На суде вы не признали себя виновным. Верно и то, что вы не обжаловали приговор. Но на комиссии прокурор обязательно спросит, признаете ли вы себя виновным. Найдите ответ. — И, обращаясь к офицерам, безапелляционным тоном Хозяин сказал неожиданное: — Решение по условно-досрочному освобождению Савенко откладывается и переносится на следующее заседание. Можете идти, — сказал мне Хозяин.
Только тут я вышел из своей нирваны и, закрывая за собой дверь, подумал, что Приставкин, по- видимому, сдерживает свое обещание. Работает над моим условно-досрочным. Или Господь Бог работает в паре с моим адвокатом Беляком.
На лестничной площадке оставалось одно-единственное кепи. Это было не мое кепи. Оно было старее моего. Но я взял его и вышел. У поста номер один я встал по стойке смирно, так как там уже стояли, ожидая своей участи, несколько осужденных. У магазина, справа от поста номер один, стояли осужденные, приведенные сюда для
Небо было все таким же сияющим, жарким, бездонным, и с Востока и Юга, с родины Будды, шли приятные, четкие, как бусины, облака. Мимо прошел майор Алексеев и накричал на нас: «Что вы стоите тут, как дурные столбы? Почему не идете на ОД? А ну, пошли, шагом марш!» Мы и пошли за ним, потому что ОД, штаб оперативных дежурных, помещался в здании о двух этажах в ста метрах от нас. Принципиально было, а на самом деле безразлично, где ждать нам наших бригадиров или завхозов, чтобы забрали нас в отряды. Что у поста №1, что у ОД. Но Алексеев был не в духе.
Передвинутый, я опять окунулся в мою личную нирвану. Никаких эмоций, бездонное небо, солнце, нагревающее плечи, сжигающее уши и, если приподнять голову, надбровные дуги. Никаких желаний. Скулы и лицо постно обтягивает кожа. Жиров в рационе практически нет, и потому мы выглядим более постными, чем самые голодные монахи. Ну да, порой наш суп покрыт пленкой подозрительной и маслянистой, но это ОНО не усваивается никак организмом. Это заходит в полость рта и выбрасывается через задницу. Только и всего. От скудного рациона в колонии я сделался в несколько раз святее, чем был в тюрьме. Я скоро начну левитировать, то есть подниматься над серым асфальтом колонии. И буду висеть над ним. Еще в тюрьме мертвые стали мне ближе живых. Тогда я уже написал «Священные монстры». А в колонии я уже достиг умения когда угодно выходить из ситуации и входить в метафизический мир: летать беспрепятственно по Истории, проноситься над шершавыми боками ледяных железных и каменных планет или мог ползти
