телефона, и длинная череда цифр также сбивала с толку. Он попытался снова.
Гудки, потом ее голос на линии:
— Ассоциация Объединенных Бухгалтеров. Добрый день.
— Гвенни? Это я.
— Рейган? Неужели ты? Я так надеялась, что рано или поздно ты позвонишь. Я по тебе скучала. — Голос у нее был отчужденный; трансатлантический треск и гудение отдаляли ее еще больше.
— Это дорого.
— Вернуться не подумываешь?
— Не знаю.
— Так как женушка?
— Дженис… — Он помедлил, вздохнул. — С Дженис все в порядке.
— Я начала трахаться с нашим новым начальником отдела продаж, — сказала Гвен. — Он пришел к нам уже после тебя. Ты его не знаешь. Тебя нет уже полгода. Сам посуди, ну что девушке делать?
Тут Рейгану пришло в голову, что как раз это он ненавидит в женщинах больше всего: их практичность. Гвен всегда заставляла его натягивать презерватив, хотя он презервативы не любил, а она при этом пользовалась еще и резиновым колпачком и сперматоцидом[40] .
Рейган чувствовал, что за этими ухищрениями теряется спонтанность, романтика, страсть. Ему нравился секс, который просто случался — наполовину в его фантазиях, наполовину в реальности. Нечто внезапное, грязное и могучее.
В висках начала пульсировать боль.
— И какая у вас там погода? — весело спросила Гвен.
— Жарко, — ответил Рейган.
— Если бы у нас так было… Дождь льет уже несколько недель.
Он сказал что-то о том, как чудесно снова слышать ее голос. Потом положил трубку.
Рейган проверил мышеловки. По-прежнему пусто. Забрел в кабинет, щелчком включил телевизор.
— … всего лишь маленький. Вот что означает слово «эмбрион». А однажды она вырастет в большую. У нее будут маленькие пальчики на руках, маленькие пальчики на ногах, у нее даже будут маленькие ноготки.
На экране что-то красное, пульсирующее и расплывчатое. Переход камеры: улыбающаяся до ушей женщина прижимает к себе младенца.
— Кое-кто из таких малышек вырастет в медсестер, в учительниц или музыкантш. Когда-то одна из них может даже стать президентом.
Снова наплыв на розовое нечто, заполняющее экран.
— Но эта маленькая никогда не станет большой. Завтра ее убьют. А ее мать говорит, это не преступление.
Переключив каналы, он нашел «Я люблю Люси», великолепную пустышку для фона, потом вошел в программу на компьютере и сел работать.
Через два часа выискивания ошибки в каких-то сто долларов по кажущимся бесконечным столбцам цифр у него разболелась голова. Встав, он вышел во двор.
Ему не хватало сада, не хватало настоящих английских газонов с настоящей английской травой. Здесь трава была жухлой, коричневой и скудной, деревья поросли бородатым испанским мхом — ни дать ни взять чужие из фантастического фильма. Он пошел по просеке в лес за домом. За деревьями, прячась то за одно, то за другое, скользило что-то серое.
— Кис-кис-кис, — позвал Рейган. — Иди сюда, кисонька.
Подойдя к дереву, он заглянул за него. Кот — или что бы там оно ни было — исчез.
Что-то ужалило его в щеку. Бездумно его прихлопнув, он опустил руку — только чтобы обнаружить, что она испачкана кровью, а на ладони у него подергивается наполовину раздавленный москит.
Вернувшись на кухню, он налил себе чашку кофе. Он скучал по чаю, но здесь у чая был другой вкус.
Дженис вернулась около шести.
— Как прошло? Она пожала плечами:
— Нормально. — Да?
— Да. На следующей неделе придется поехать еще, — сказала она. — Для контрольной проверки.
— Чтобы убедиться, что в тебе не оставили инструментов?
— Для чего-нибудь.
— Я приготовил спагетти с болонским соусом, — сказал Рейган.
— Я не хочу есть, — ответила Дженис. — Пойду лягу. Она поднялась наверх.
Рейган работал, пока цифры не поплыли у него перед глазами. Поднявшись наверх, он на цыпочках вошел в темную спальню. В лунном свете стащил одежду, бросая ее как попало на ковер, и скользнул под простыню.
Он ощущал лежащую рядом Дженис. Ее тело подрагивало, подушка была мокрой.
— Джен?
Она лежала к нему спиной.
— Это было отвратительно, — прошептала она в подушку. — Так больно. И настоящее обезболивающее или еще что-нибудь мне не дали. Сказали, если я хочу, можно сделать укол валиума, но анестезиолога у них больше нет. Врачиха сказала, он не выдержат давления и вообще это стоило бы лишних двести долларов, а никто не хочет платить… Так было больно. — Она теперь рыдала, выдыхая слова, будто их из нее рвали клещами. — Так больно.
Рейган встал.
— Ты куда?
— Я не обязан это слушать, — сказал Рейган. — Я правда не обязан это выслушивать.
В доме было слишком жарко. В одних трусах Рейган спустился вниз. Когда он вошел в кухню, босые ступни, прилипая к линолеуму, издавали чавкающие звуки.
Дверка одной мышеловки была закрыта.
Он взял эту ловушку, которая теперь была чуть тяжелее, чем раньше, и осторожно приподнял дверку. На него уставились два глаза-бусинки. Светло-бурый мех. Он снова закрыл дверку и услышал царапанье изнутри.
И что теперь?
Он не может ее убить. Он никого и ничего не способен убить. От зеленой мышеловки запахло едким, дно стало липким от мышиной мочи. Держа на вытянутой руке, Рейган вынес ее в сад.
Поднялся легкий ветерок. Луна была почти полная. Опустившись на колени в жухлую траву, он осторожно поставил мышеловку на землю.
Потом открыл дверку из маленького зеленого пенала.
— Беги, — прошептал он, стесняясь звука собственного голоса под открытым небом. — Беги, маленькая мышка.
Мышь не шевельнулась. Он видел лишь кончик ее носа у дверки мышеловки.
— Давай же, — подстегнул Рейган.
Ярко сияла луна. Ему было видно все до последней детали, очерченное светом и тенью, но лишенное красок.
Он подтолкнул мышеловку ногой.
Тогда мышь шмыгнула на волю. Она выскочила из мышеловки, на мгновение остановилась, повернулась и побежала в лес.
Потом снова остановилась. Поглядела в сторону Рейгана. Рейган был убежден, что она смотрит прямо ему в лицо. У нее были крошечные розовые лапки. Рейган испытал почти отеческое чувство. И мечтательно улыбнулся.
Стремительный росчерк серого в ночи, и, тщетно трепыхаясь, мышь повисла в пасти большого серого кота, глаза которого горели зеленым огнем. А потом кот исчез под кустами.
