веселые. Ан нет. Перед самым монастырем тебя, барин, как специально снесло с возка. Ворота большие, тесовые. На створах прибиты кресты. Тихо кругом, печально, в келье особо задумчивые монахи похлебку из одной чашки хлебают. А ты ударил ногой и закричал неистово — «Открывай врата!» — «Не твои те врата, — смиренно ответствовали старцы. — Те святые врата». А ты им в голос: «Врете, мол, старцы! Какие святые? Совсем тесовые!» И в неистовстве с петель те врата чуть не сорвал…
Иван горестно застонал.
— Потому люди и пишут, — понимающе покачал головой Похабин. — Так издавна ведется, что один человек шумит, а другой на него пишет. Один человек счастливо продолжает путь, а другой жадно пишет начальству. Вот господин Чепесюк не простой человек. Я сам видел: строгий господин Чепесюк за небольшие, но деньги, скупал почту у ямщиков. А потом выбрасывал, чтобы тебя спасти. А я некоторое, видишь, подобрал. Не мало накопилось, а, барин? — Похабин показал несколько пакетов.
— Дай сюда.
С отвращение разорвал бумагу. Прочел вслух:
— «К настоятелю якутскому…» — Спросил: — Это почему ж к настоятелю?
— Так, видно, батюшка пишет. Ты гостевал как-то у батюшки. Нехорошо у него вышло, колом.
— Как это?
— А ты сам прочти. И мне интересно. Дай Бог, никто не услышит. Вместе и подумаем. А коль сочтем нужным, сами передадим по адресу.
— Я те передам! — простонал Иван, и монотонно, как дьячок над «Минеями», завел вслух: — «Сего 1722 года ноября 1 дня находился в доме моем в гостях у меня посыланный в Сибирь по казенным делам господин секретный дьяк Иван Иванов Крестинин с протчими находившимися при нем людьми. А была у меня кумпания, которая все наше благородное опчество отразила… Но тот господин секретный дьяк, сильно от напитков разгорячась, между протчими разговорами вступил в нескромный разговор с женской персоной здешнего секретаря Аггея Кравина с законною женою его Стефанидой Петровной и стал говорить ей всякие неподобные речи, и стал ту святую женщину бесчестить всякою великою непотребной бранью, равно называть дикующей, и требовать от нее сладких услуг…»
Похабин, слушая, довольно перекрестился:
— Ты, барин, так и сказал. Ты, барин, смело сказал. Все, что думал, то и сказал, наверное, ничего не скрыл. А потом стал девок лапать, спрашивал зачем-то, нет ли среди них дикующих. Прямо страсть!
— Да что ты? — удивился Иван.
— И не посмели к тебе подступать люди, барин, — рыжий Похабин в восторге закатил хитрые прищуренные глаза. — Ты прямо ироем был. Ты на иконе поклялся, что с самим государем водку кушамши, а потом хозяина недоверчивого священника-батюшку за бороду взял, хотел убить за недостаток доверия, но Стефанида Петровна вас отговорили. Так вы и страдали — то священника возьмете за бороду, то Стефаниду Петровну за грудь. А потом перекинулись на местного купца Хренова.
— Чего ж ты не остановил? — простонал Иван.
— Как это не остановил? Я всяко останавливал. Я всех останавливал. Особо тех, которые самовольно хотели выйти из избы. Вы сами поставили меня в дверях с двумя пистолетами.
— А господин Чепесюк? — простонал Иван.
— А чего господин Чепесюк? Господин Чепесюк человек казенный, неразговорчивый. Когда гренадер Маслов прибежал и сказал господину Чепесюку, что тебя, барин, наверное, сейчас убьют, господин Чепесюк только и сказали: «Не думаю», и никаких больше распоряжений не последовало.
— Совсем никаких? — несколько приободрился Иван.
— Совсем никаких.
— А батюшка, да тот купец?… — с надеждой спросил Иван. — Они, наверное, все врут?…
— А ты почитай, — мирно предложил Похабин. — Ты почитай, почитай. Мы правду-то вычислим.
— «…И тот господин секретный дьяк Иван Иванов Крестинин выхватил сабельку и такое бешенство учинил в доме моем, меня за хозяина уже не считая, что только не приказал в окно из пушек стрелять, сказал, что такое будет пожже, когда подойдет главный обоз с пушками да с пороховым припасом. И уговаривал я всячески гостя, говорил, что прислушаться надо к совести, а он не прислушивался и с азартом подступал к Стефаниде Петровне, нескромно ее хватая, а дерзкий волонтер Похабин с пистолетами в руках стоял в дверях на охране, рожа зверская. И я сбежал в страхе и заперся на дворишке в простых хоромах, а тот господин секретный дьяк и пакостный его волонтер Похабин военными сабельками страшно бряцали за окном и песни богомерзкие громко пели, обещая с рассветом полное пушками и пищалями разбитие крыши над моей головой произвести…»
— Все правда, барин, — подумав, подтвердил Похабин.
— «…А тот волонтер, рожа мерзкая, прозвищем Похабин, в ту ночь дерзко, не соблюдая никакого законного порядку, влез в один дом, где ночевала одинокая молодая девка Ефросиния, да много шуму там понаделал. И прознали мы, что тот волонтер Похабин только называется так, а на деле он беглый дворовый человек, которого давно ищут по Сибири. А чего его искать, если его запросто взять можно? Он в обозе того господина секретного дьяка идет. А я побои терпел, да имею на лице боевые знаки?…»
— А тут врет поп, — рассердился Похабин. — Этот местный батюшка, барин, совсем дурак. Так скажу, что сильно отстал он в мыслительной силе от своей супруги.
— «…А потому нижайше прошу за выше прописанные резоны от такого господина секретного дьяка Ивана Иванова Крестинина и от его зловредных горячих чувств меня тихого человека защитить по причине отдаленности здешнего места».
— И это все? — удивился Похабин.
— Нет. Тут еще другой рукой что-то нацарапано.
— Ну вот, я же чувствую… Не мог не дописать двух слов купец Хренов. Он сильно сердит был.
Иван прочел: … — «…И порвал на мне кафтан камчатой луданой малиновый, подкладка крашенинная, красная, а стеган на бумаге, подпушка у пол кафтана желтая, по подолу опушено песошным, кругом того кафтана снурок золотой с серебром, а у ворота пуговка маленькая серебряная».
— Какой подробный купец, — одобрительно удивился Иван, заметно приободрившись. — И письмо грамотное. Настоятель, сию жалобу получив, ужаснется. Волосы у него встанут дыбом.
— А для того и писалось.
— А рожа у тебя, Похабин, точно разбойничья. Как тебе господин Чепесюк верит? Ты, небось, людей убивал?
— А кто не убивал людей? — удивился Похабин. — Но я, считай, с тринадцатого года не убивал.
— Почему с тринадцатого?
— А на то воля божья.
— А до тринадцатого?
— Так то когда было!.. — недовольно протянул Похабин. — Да и по обязанности убивал. Не я, так меня бы убили. Чего хорошего? Я и сейчас жить хочу, а тогда молод был.
— Ладно, Похабин, — с тоской сказал Иван, рассматривая свои растасканные уже сапоги. — Живи. Бог все видит. А батюшку того давай, наверное, простим. Выбросим его глупое письмо, чтобы не расстраивать настоятеля. — Иван провел пальцем по сапогу: — Совсем растоптал… Скоро лопнут…
— Не беда, — бодро сказал Похабин. — Под Якуцком много людей. Кого первого встретим, с того и снимем.
И выругался весело:
— Пагаяро!
До Ивана не сразу дошло.
Какое-то время он смотрел в веселые варначьи глаза Похабина, потом медленно, со значением приказал:
— А ну, повтори… — с него даже похмелье слетело.
Похабин удивился:
— Чего повторить?
— Слово повтори.
— Какое?
