возмущается. Еин-кенкаруа — это он как бы жалуется. А киупи, киупи — это как бы угроза.
— Ну? — нетерпеливо подгонял Иван.
— А еще говорит, что самец он…
— Почему самец? — удивился Иван. — Это, наверное, твои фантазии, Тюнька!
— Нет, он сам так говорит.
— Да зачем? Как понимать его?
— Уверить хочет, что не баба он, а вовсе самец.
— Да зачем? Разве без слов не видно?
— Под обрывом не сильно разглядишь… — Тюнька ухмыльнулся. — Вишь, он какой круглый… Когда сквозь кусты лез, сзади казался совсем круглый, как баба… Я ж не знал… Я его немного схватил… Как такого не примешь за бабу?
— А борода?
— Так он бежал ко мне задом, — признался Тюнька.
— А ты его лапать? — Иван хмуро цыкнул на оживившихся казаков. — Повешу, Тюнька! — И нетерпеливо приказал: — Спроси, зачем ему борода? Почему ходит как боярин и кожа белая? Скажи дикующему, что государь у нас не любит бород. Носишь — плати. И еще спроси, точно ли он куши, мохнатый? И кто его родимцы на острове?
— Так много, наверное, не смогу сказать, — покачал головой Тюнька и громко прикрикнул на мохнатого: — Еин киток осива! — И еще что-то сказал, а потом пояснил Ивану: — Он говорит, что он — куши.
Иван нахмурился:
— Спроси, почему так? Вот мы плывем и плывем, а на островах только одни дикующие. Где апонцы?
Тюнька что-то сказал. Проворчал нескладно, как медведь, путаясь в загадочных звуках, но куши что- то понял. Не выпуская лука из рук, присел на корточки у костра, подозрительно оглянулся на Тюньку. Потом, не скрывая изумления, обежал взглядом русских и, остановившись на господине Чепесюке, уже не спускал с него глаз, сразу признал за ним силу.
Ивана это кольнуло.
Ох, дикий край.
По узкой отливной полосе, блестящей, как мокрое зеркало, ходили волны наката. Тяжелые пенящиеся языки жадно облизывали берег и вновь откатывались в море, все еще темное после шторма, заполоненное темными валами, толчеей — за мысом сталкивались сразу два течения, образуя сувой, толкушу, сквозь которую не так-то легко выскочить на чистую воду. А по берегу — сплошные непропуски, отвесные стены скального берега, падающего прямо в море, украшенные поверху разлохмаченными сосенками, выглядящими на все сто лет по своей узловатости, перекрученности, а ростом малые, ну в полтора человека, не более. Каждый ветер норовит их снести, и каждому ветру сосенки дают отпор…
— Спроси дикующего, зачем прыгают на той стороне его родимцы? Зачем копья у них? Не поделили чего?
Тюнька спросил. Куши отрицательно покачал круглой черной головой.
— У мохнатых все хорошо, — пояснил Тюнька. — Радуются празднику, ходят деревня на деревню, а копья в руках и луки напряжены, так это — танец такой.
— Сам зачем здесь?
— Говорит, проверял ловушки на лис.
— Спроси, есть ли у куши имена? А если есть, то как его имя?
— Говорит, он — Татал. Если по-нашему, то Черный. Или Черныш. Как хочешь.
— Зачем кличка такая?
— Говорит, родившись, запутался в материнской пуповине. Задохнулся до почернения, но все же остался жив. Потому и назвали его Таталом. По-нашему Чернышом.
Иван с сомнением оглядел мохнатого:
— Кожа белая.
— Ну, отошла, — за куши ответил Тюнька.
— Теперь спроси, как зовут остров?
Тюнька долго спрашивал, не понимал, переспрашивал, снова не понимал. Потом ответил:
— Симусир.
— Ишь, занесло куда! — выдохнул Иван. — Поистине рукой достать до Апонии.
— А деревенек здесь нет, — перевел слова куши Тюнька. — Совсем нет никаких деревенек.
— Да как нет? Сами видели балаганы.
— А Татал говорит, что совсем нет никаких деревенек. Куши сюда на время приплывают с других островов. С Итурпу, и с острова Чирпой, и с острова Ушишир. Вот на тех островах много деревенек. А сюда приплывают, чтобы меняться товарами, бить морского зверя.
— Много набил?
Куши кивнул, не отрывая испуганных глаз от чугунного господина Чепесюка. Чугунный господин Чепесюк его завораживал. Запустив пальцы во вьющуюся бороду, куши не спускал испуганных глаз с господина Чепесюка, наверное, никогда не видел таких людей.
— Сколько куши на острове?
— Говорит, немного. Приплыло, может, сто человек. Говорит, собираются уходить.
— Зачем торопятся?
— Непогоды боятся. Осенью здесь всегда непогода.
— А Татал? Ну, Черныш, значит… Он сам-то с какого острова?
— Говорит, с Итурпу.
— Тоже уходит? Тоже боится непогоды?
— Тоже боится. Но не уйдет, — не сразу понял ответ Черныша Тюнька. — Он, куши Татал, останется на острове. Говорит, останется на всю зиму. Говорит, что будет помогать духу. Сердитый дух Уни-Камуй требует себе помощника на зиму…
Переспросил, чего-то не поняв.
— Говорит, он, Татал, будет всю зиму помогать духу. Говорит, сердитый дух живет на горе. Зовут Уни-Камуй. Очень сердитый дух. Ходит зимой и летом вокруг горы, построил большой летний балаган, большую зимнюю полуземлянку, имеет некоторых переменных жен и робкого полоняника. Очень сердитый дух. Куши привозят ему пищу, дух ест.
— Разве духи едят пищу?
— Татал говорит, едят.
— Врешь! — возразил Иван. — Не едят духи.
Заспорили.
Молодой казак Щербак утверждал, что русские духи, и немецкие, и всякие другие совсем не едят пищу, а гренадер Потап Маслов сказал, что погибшим в его полку всегда ставили на ночь чашку с крепкой водкой и, как правило, к утру водка исчезала. То есть, он, гренадер Потап Маслов, не знает, едят ли русские духи, но пить они пьют.
— Да как им пить, есть? — возмутился Иван. — У духов разве бывает тело?
Задумались.
Куши тоже задумался.
Сидел на корточках перед костром, испуганно переводил взгляд с одного казака на другого, но чаще смотрел на господина Чепесюка, поразившего его воображение.
Хитрей всех оказался Тюнька.
— А зачем спорить? — сказал. — Посмотрите на Татала. Может, у них и духи такие, тоже дикуют.
— А зачем дух сидит на горе?
Тюнька долго, подбирая и путая чужие слова, расспрашивал Татала, потом пожал плечами:
— Татал говорит, что на горе дух сидит по своей воле. Как бы сам по себе сидит. Пришел и сидит. Волосы у него длинные, светлые, как стружка. Нравится духу сидеть на горе. Никого не пускает на гору — ни
