— Вот и хорошо.
— Значит, не надо?
— Нет.
Повисла тишина — характерная больничная тишина, рожденная самой ситуацией: один в постели с какой-нибудь болезнью или травмой, а рядом другой, здоровый, — и этим все сказано. Слова кажутся незначительными, излишними. Произносится лишь самое важное. Они долго смотрели друг на друга, без слов говоря все то, что хотели сказать. Наконец Виржиния отвернулась и уставилась в потолок.
— Ты должен мне помочь.
— Все что угодно!
Виржиния облизала губы, сделала вдох и испустила такой глубокий и продолжительный выдох, будто на него ушли все скрытые резервы воздуха в ее легких. Потом изучающе скользнула по нему взглядом — так прощаются с телом любимого, желая запечатлеть его образ в памяти. Она пожевала губами и наконец произнесла:
— Я вампир.
Ему хотелось бы изобразить усмешку, ответить саркастическим замечанием. Но улыбка не складывалась, а замечание затерялось где-то в глубине сознания, так и не достигнув его губ. Вместо этого он лишь ответил:
— Нет.
Он потер шею, чтобы хоть как-то снять напряжение, нарушить неподвижность, превращавшую все слова в правду. Виржиния заговорила снова, спокойно и размеренно:
— Я пришла к Гёсте, чтобы его убить. Если бы не случилось то, что случилось, я бы его убила. А потом выпила бы его кровь. Я бы это сделала. Я все заранее продумала. Понимаешь?
Взгляд Лакке метался по стенам палаты, будто разыскивая муху, источник раздражающего жужжания, нарушавшего тишину, въедавшегося в мозг и мешавшего думать. В конце концов он остановился на лампах дневного света на потолке.
— Чертова лампа, гудит как незнамо что.
Виржиния посмотрела на лампу и произнесла:
— Я не выношу дневного света. Я не могу ничего есть. Мне в голову приходят чудовищные мысли. Я представляю опасность для людей. Для тебя в том числе. Я не хочу жить.
Наконец-то хоть что-то конкретное, на что можно было ответить.
— Не говори так, — сказал Лакке. — Слышишь? Не смей так говорить. Ты слышишь меня?
— Ты не понимаешь.
— Нет, не понимаю. Но, черт возьми, ты не умрешь! Поняла? Ты же здесь лежишь, разговариваешь, ты… все будет хорошо!
Лакке встал с кресла, сделал пару суетливых шагов, взмахнул рукой.
— Ты не должна… ты не должна так говорить!
— Лакке. Лакке?
— Да!
— Ты же знаешь… что это правда. Так?
— Что «это»?
— То, что я говорю.
Лакке фыркнул и потряс головой, а руки его сами собой принялись похлопывать по одежде и шарить по карманам:
— Мне надо покурить…
Он отыскал мятую пачку, зажигалку. Выудил последнюю сигарету, сунул ее в рот. Потом вспомнил, где он, и вытащил сигарету.
— Черт, они же меня отсюда в момент вышвырнут, если я…
— Открой окно.
— Хочешь сказать, я должен прыгнуть?
Виржиния улыбнулась. Лакке подошел к окну, распахнул его и высунулся как можно дальше.
Медсестра, с которой он говорил, распознала бы сигаретный дым за километр. Он прикурил сигарету и сделал глубокую затяжку, стараясь выдувать дым так, чтобы он не залетал обратно в окно, и посмотрел на звезды. Виржиния за его спиной снова заговорила:
— Это та девочка. Она меня заразила. А потом зараза распространилась по всем телу. Я знаю, где она сидит. В сердце. Она поразила все сердце. Как рак. Я не могу ничего с этим поделать.
Лакке выдохнул струю дыма. Его голос гулко раздавался среди высоток:
— Но ты же разговариваешь. Ты же… нормальная.
— Мне это стоит большого труда. И потом, мне перелили кровь. Но я могу исчезнуть. В любой момент. И мною снова овладеет эта дрянь. Я это знаю. Чувствую. — Тяжело дыша, Виржиния продолжила: — Вот ты там стоишь. А я на тебя смотрю. И хочу… тебя съесть.
То ли дело было в затекшей шее, то ли в чем-то другом, но по спине Лакке поползли мурашки. Он вдруг почувствовал себя совершенно беззащитным. Быстро затушил сигарету об стену и щелчком отшвырнул от себя бычок. Обернулся.
— Черт, но это же полный бред!
— Да. Но это так.
Лакке сложил руки на груди. С деланным смешком он спросил:
— И что же ты от меня хочешь?
— Я хочу, чтобы ты… уничтожил мое сердце.
— И как?
— Как угодно.
Лакке закатил глаза.
— Ты сама-то хоть себя слышишь? Понимаешь, как это звучит? Совсем сбрендила. И что я, по-твоему, должен загнать тебе в сердце осиновый кол или как ты себе это представляешь?
— Да.
— Ну уж нет, и не мечтай. Придумай что-нибудь получше.
Лакке усмехнулся и покачал головой. Виржиния смотрела, как он мечется по палате, по-прежнему скрестив руки на груди. Затем слабо кивнула:
— Ладно.
Он подошел к ней, взял за руку. Странно было ощущать, что она связана. Он даже не мог как следует взять ее за руку. Но, по крайней мере, рука была теплой и ответила на его пожатие. Другой ладонью он погладил Виржинию по щеке.
— Может, тебя все же развязать?
— Нет. Это может вернуться.
— Все будет хорошо. Все наладится. У меня же, кроме тебя, никого нет. Хочешь секрет?
Не отпуская ее руки, он сел в кресло и начал рассказывать. Он рассказал все. О марках со львами, о Норвегии, о деньгах. О домике, в котором они будут жить. Он будет красного цвета. Ударился в долгие мечты о том, как будет выглядеть их сад, какие цветы они посадят и как они поставят там небольшой столик, соорудят беседку, где можно сидеть и…
Посреди его рассказа из глаз Виржинии полились слезы. Беззвучные прозрачные капли, стекая по щекам, орошали наволочку. Ни одного всхлипа, только слезы, драгоценные жемчужины печали — или радости?
Лакке умолк. Виржиния крепко сжала его руку.
Потом Лакке вышел в коридор и отчасти уговорами, отчасти мольбами уломал персонал поставить в палату еще одну кровать. Пододвинул ее впритык к койке Виржинии. Выключил свет, разделся, улегся меж накрахмаленных простыней и нашарил ее руку.
Они долго лежали молча. Потом раздались слова:
— Лакке. Я тебя люблю.
Лакке не ответил. Слова остались витать в воздухе, обретая собственную жизнь, разрастаясь, пока не превратились в огромное красное одеяло, которое, покачавшись над палатой, опустилось и накрыло его,
