Он направил вторую роту на север, она должна была идти в голове отступающего батальона. Первая и третья роты обеспечивали дугу подковы. Пулеметчиков, минометчиков, расчеты противотанковых орудий и артиллерийского наблюдателя он собрал посередине.
– Организуйте группы носильщиков по четыре человека в каждой. Быстро изготовьте недостающие носилки. Вы понесете раненых, пулеметы мы утопим в озере. Оставим себе лишь один – на память.
Коскела оглянулся и увидел Мяяттю, который опирался на свой пулемет.
– Ты возьмешь его с собой?
– Почему нет? Мне все равно.
Кто еще, кроме Мяятти, хотел бы сохранить свой пулемет? Он с первого дня войны заботился о нем, сначала как простой стрелок, а потом – командир пулеметного расчета. Вот и теперь он стоял, опершись на пулемет, безмолвный, как памятник. Никто никогда не слышал, чтобы он просил помочь ему нести пулемет. Эта верность оружию, которое другие ненавидели из-за тяжести и неудобства, у этого приземистого парня была сначала лишь выражением тайного честолюбия, однако мало-помалу она стала господствующей идеей – единственной, которая связывала его с войной. Он еще мог бы бросить пулемет в озеро, но оставить его неприятелю он мог бы только вместе со своим трупом. Однажды на короткое время оно таки попало в руки неприятеля – это случилось, когда был убит Лахтинен, – однако Мяяття считал, что его вины в этом нет. На следующий день, когда противник отошел, пулемет нашли неподалеку от трупа Лахтинена, и с тех пор Мяяття берег его, как берегут фамильные часы.
Хотя Мяяття и ответил на вопрос Коскелы довольно равнодушно, тот все же понимал, что Мяяття оценил его предложение выше, чем самые высокие отличия. Ведь Коскела в присутствии солдат дал понять, что Мяятте более, чем кому-либо, пристало нести пулемет.
Другие поначалу колебались. Им было жутко бросать в озеро оружие, которое они таскали на себе всю войну, зачастую из последних сил:
– Вправду топить?
Коскела взял пулемет у близстоящего солдата.
– Вправду. Вот как это делается. У меня нет времени на шутки.
Вода брызнула фонтаном, и пулемет, пуская пузыри, исчез в озере. Видеть Коскелу раздраженным было так же необычно, как бросать в воду пулеметы. Но теперь солдаты, не медля, последовали его примеру.
– Прощай, старая железяка!
– Счастливого пути, сатанинское отродье!
– Ты больше не будешь давить мне на плечи!
Война не убила в них озорства. На их лицах можно было ясно прочесть веселое злорадство.
Танки противника уже рокотали на шоссе, подразделения на передовой вступили в перестрелку с идущей за танками пехотой. Для верности Коскела приказал ротам двигаться прямо на север в направлении группы небольших безымянных озер, которую он уже предлагал Карилуото в качестве нервой цели отхода. Один из дозоров первой роты обнаружил позразделения противника, прорвавшиеся далеко к северу от шоссе, и Коскела хотел любой ценой избежать встречи с ними. С караваном носильщиков и угнетенными поражением людьми батальон был неспособен к сколько-нибудь крупным боевым действиям. Он, Коскела, должен был без потерь снова вывести батальон на шоссе, а для этого следовало совершить обход.
Коскела хорошо понимал, что батальон постараются как можно скорее отправить обратно на фронт, но он решил про себя, что отныне не примет участия в военных авантюрах, пусть даже под угрозой военного суда. Даже пресловутый «дерьмовый котел» наступательного этапа войны не стоил столько крови, сколько это безнадежное предприятие. Последние три часа были самыми кровавыми за все время существования батальона. И они впервые оставили противнику столько непохороненных мертвых. Коскела невольно вспомнил обуглившийся труп Хиетанена. У него обгорела даже повязка на глазах.
Он застонал.
Ванхала, Рахикайнен, Хонкайоки и Сихвонен несли Укколу, которого терзала острая боль. Пуля прошла возле нагрудного кармана мундира. Сначала рана казалась неопасной, но сразу же после того, как они тронулись в путь, Уккола начал кашлять, и на губах у него появилась кровь.
– Он, гад, продырявил мне легкие. При дыхании внутри колет, словно иголками, – с трудом выговорил он
Они пытались его утешить, но Уккола знал цену таким речам. Он сам не раз вставал на колени перед раненым, стараясь уверить его в том, что рана неопасна. Он не боялся смерти, трудно было лишь выносить нескончаемую боль.
Чтобы ободрить его, Хонкайоки рассказал о собственном ранении и о том, как хорошо лежать в военном госпитале. Хотя Уккола, тяжело дыша, метался на носилках, Хонкайоки в своей обычной манере продолжал:
– Все красивые девушки теперь санитарки. Они хотят быть героинями и не считают зазорным подтереть солдату зад. Ведь ребята на фронте рисковали своей жизнью. Твои светлые вьющиеся волосы и мощная спортивная фигура произведут там неотразимое впечатление. Не беспокойся. Только потерпи немножко. Я знаю, что значит быть раненым. Меня везли тогда в санях по распутице. Осторожней, братцы. Не толкайте.
– Передышка.
Ванхала присел на кочку и вытер своей фуражкой пот со лба. Спереди доносились тихие стоны. По обеим сторонам двигались дозоры охранения. Наступил самый темный час летней ночи. Над сырыми низинами стлался легкий туман. Ванхала улыбался. Не весело и не горько, а словно взвешивая в уме события этого вечера, – улыбался вопреки всему.
– С некоторыми потерями, но не разбитая, наша армия отходит на новые оборонительные рубежи.
Уккола с трудом изобразил на своем лице улыбку. Сотни часов провел он вместе с Ванхалой на посту.
– Ох-хох… Да… кхы… кхы… Пока… кхы… Охох-хох… Пока мы… кхы… мы выдерживаем… До тех пор они говорят… кхы… что мы… не разбиты… кхы…
– Давай я тебе поправлю…
– Без толку… кхы… до тех пор… кхы… пока они могут послать в бой… кхы… хоть одного… кхы… мы не разбиты… кхы… ох-хох…ох-ох… Что же еще с нами будет… кхы… пока нас разобьют?
– Есть у кого-нибудь платок? Или бинт?
Хонкайоки вытер кровь с губ Укколы.
Ванхала надел фуражку. Он знал, что Уккола и в тяжких муках остается прежним Укколой, и, тихо хихикая, сказал:
– Несгибаемый даже в поражении, смеясь смерти в лицо, глядит он на потоки грязи, под которой погребены надежды родины… Хи-хи. Вот так-то! Мы не можем проиграть войну.
Эти слова они слышали недавно по радио, и Укколу забавляло уже одно то, как точно Ванхала повторял их по памяти. Когда они снова тронулись, Уккола, задыхаясь, сказал:
– Берись за оглобли, Брюхо… кхы… кхы… Если мои легкие выдержат… кхы… выдержат… то… мы… кхы… то мы пропустим по одной… Ох-хох… Брюхо… кхы… кхы…
Сразу после того, как они отправились в путь, умер один из раненых в голове колонны. Тело погибшего оставили под деревом, и высвободившиеся носильщики стали сменять других. Умерший солдат был ранен осколком снаряда на позициях вдоль речушки и был плох еще до отхода. Четверо, несших Укколу, попытались пройти мимо дерева так, чтобы он не заметил оставленный труп, но им это не удалось.
– Если… кхы… я не выдержу… то прикройте… чем- нибудь… кхы… впрочем, все равно…
Один из раненых потерял самообладание:
– Не бросайте меня… если они атакуют… Обещаете? Идите быстрее… поторопитесь… И не бросайте меня, если они придут…
Несшие его солдаты больше не пытались убеждать, что он может на них положиться. Они тащили раненого молча, кряхтя и отдуваясь, всякий раз укладывая его, когда он садился в носилках от страха.
А муки Укколы все усиливались. Его залихорадило, и Ванхала набросил на него свою шинель. Уккола
