Неизвестный солдат

По дороге двигалась маршем колонна. Это был третий батальон, который шел сменять на передовой первую роту.

– Отдыхайте хорошенько, ребята, чтобы завтра примкнуть к нам, – крикнули из колонны.

– Как бы вам самим не податься вспять.

Некоторые в колонне молчали. Кто-то, заикаясь, с беспокойством спросил:

– Г-где его п-позиции?

– Шагай дальше! Там они и будут.

Они оставили убитого в кустах. Лейтенант Борис Брасканов, родившийся в Вологде 6.5.1916, остался лежать ничком без пояса и знаков различия, с вывернутыми карманами.

Прибыл обоз с палатками и едой, и пулеметная рота собралась вновь. Солдаты, расспрашивая друг друга, подсчитывали потери: в первом взводе погиб один человек, в других обошлось без потерь. Смерть Каарны тронула многих, и все жалели его – хотя бы уже потому, что, как солдаты догадывались, новым командиром роты должен был стать Ламмио.

За едой обменивались впечатлениями. Лахтинен немного брюзжал, но, пожалуй, и он был захвачен общим порывом. Выражая свою прежнюю точку зрения, он обеспокоенно сказал:

– Парадный марш на Урал не удался. Слишком густо свинца в воздухе, на мой взгляд. Интересно знать, как долго мы сможем это выдержать. – И весело продолжал: – Смешно вспоминать, как «сосед» рванул к можжевеловым кустам, словно теленочек. Я стрелял вовсю. Только с этой проклятой винтовкой разве что- нибудь путное сделаешь.

Прапорщик Карилуото написал в этот вечер три письма. Но вначале он обменялся переживаниями с другими командирами взводов. «Я как заору… черт возьми, вперед, ребята… Похоже, говорит, что мне приходит конец… порядочный человек, черт побери… бесстрашный тип. Я бросаю гранату… командир пулеметной роты… отчаянная голова. Луостаринен из первой роты… два офицера в первый же день».

Родным Вуорелы Карилуото написал следующее:

…Хотя вы наверняка получите официальное извещение до того, как придет это письмо. Позвольте мне разделить с вами ваше глубокое горе. Могу заверить вас, что он был одним из лучших моих солдат, поэтому и мне тяжело потерять его в числе первых. Сурова судьба нашего народа, и, соответственно, велики наши жертвы. Но мы должны выстоять. Пусть в горе вашем вас утешит сознание, что наши жертвы приносятся во имя самой высокой и благородной цели, какая только может быть у человека, – свободы нашей страны и народа. И теперь, когда рушатся цепи Карелии и занимается новое утро Финляндии, вы и в горе своем слушайте гордую песню, которую пел ваш сын в разгар боя: «О прекрасная земля Суоми»…

В письме домой отцу и матери он писал:

…Я горжусь своей миссией. Я теперь окончательно решил стать офицером. Всякая другая профессия кажется мне в нынешнее время бессмысленной. Скоро мы опять увидим Карелию свободной. Из пропасти глубочайшего отчаяния Финляндия поднимется к новому величию. Сегодня я многое испытал за краткие минуты. И сегодня наконец понял, что моя жизнь принадлежит не мне, а Финляндии. И это не пустые фразы; я знаю, что мне будет нелегко, но я вижу перед собой прямой и ясный путь и пойду по нему, чего бы мне это ни стоило. С сегодняшнего дня я в неоплатном долгу у одного капитана, который научил меня идти до конца с поднятой головой. Он подал пример, следовать которому мы все обязаны. После боевого крещения не говорят громких слов, но, как я уже сказал, я теперь знаю, что мне делать, и уже это прекрасно…

Карилуото и вправду, несмотря на свое боевое крещение, был воодушевлен. Хотя и он, и его семья жили в атмосфере высокого патриотизма, обычно тон их писем не был столь уж торжественным. Он написал несколько слов и Сиркке:

Чувствую, что сегодня смогу сказать тебе все, что в иное время мне было бы затруднительно. Думаю, тебе ясно, что я имею в виду? Признаюсь, в последний раз, когда мы были с тобой вместе, я не осмелился на это. Сегодня меня смешит моя робость. Как наивен человек, пока ему не приходится в самом деле испытать себя! Все равно скажу, хотя я и не уверен в твоем ответе. Но как бы то ни было, как бы тяжел ни был мне твой отказ, независимо ни от чего я исполню свой долг. С сегодняшнего дня я в долгу у тех, кто уже выполнил свой…

Ванхала был в карауле. С разинутым ртом он ходил вокруг палаток и повторял про себя: «Алло! Ну-ка, скажи, холодно у русских в аду?»

Его забавляли эти слова Рахикайнена, и теперь, когда он остался один и мог не беспокоиться о том, что думают другие, ничто не мешало ему смеяться. Не испугали его и снаряды, вдруг с воем пролетевшие над лагерем. Встревоженно выглянувший из палатки на шум снарядов солдат тотчас же успокоился, заметив спокойную улыбку Ванхалы.

Солнце зашло. На болото опустился туман, в ельнике начало темнеть. На юге и на севере время от времени слышался гул орудий. Где-то застрочил автомат, ему ответил замедленный стрекот русского пулемета.

По дороге двигалась повозка. Она ехала с передовой и везла четыре трупа, накрытые плащ-палаткой, погибшие были из первой роты.

Глава третья

I

Они сидели на обочине и ждали, грызя куски сохранившегося у них хлеба. С передовой время от времени доносились одиночные выстрелы. Где-то далеко завыли моторы самолета – звук то замирал, то усиливался до жалобного воя, сопровождаемый пулеметной дробью.

Воздушный бой, – сказал кто-то, пытаясь найти самолеты взглядом.

Ну их, – презрительно ответил другой, словно пресыщенный постоянными боями.

Ванхала хихикнул под нос и отважился сделать замечание:

– Наши ребята в воздухе.

Прапорщик Карилуото ходил взад и вперед по дороге. Он в тот же вечер отослал письма и вернуть их уже не мог

Теперь, после того как он проспался, они казались ему слишком напыщенными, и он переписал бы их заново, да почта уже ушла. Впрочем, он почти уже и позабыл о них и громко шутил с солдатами, чтобы рассеять напряжение в ожидании боя. Хотя шутки выходили у него несколько фальшивыми, но тем не менее все же помогали.

Ожидание новой атаки пробудило в нем беспокойство. Он не был вполне уверен, что вчерашнее не повторится. Что, если его победа над самим собой случайна, не прочная? Но нет. Этого больше не случится. Никогда.

Из тыла прибыл лейтенант Ламмио. Миелонен с угрюмым видом сопровождал его, выдерживая некоторую дистанцию: он болезненнее всех переживал смену командира роты. Теперь не могло быть и речи о незлобивой пикировке. Прошли те времена, когда капитан так по- домашнему беседовал сам с собой или напевал что-то себе под нос. Приказы теперь отдавались в отвратительно официальной форме, таким безупречным языком, что Миелонену становилось дурно.

Собственно говоря, Ламмио нечего было здесь делать, так как пулеметные взводы были опять приданы стрелковым ротам. Он прогулялся сюда просто так, для своего удовольствия и в сознании важности только что обретенной должности. Когда он оказался за пределами слышимости, Рахикайнен сказал:

– Вот, подсунули нам теперь эту обезьяну. Просто удивительно, как это он не потребовал, чтоб мы отдавали ему честь.

Рядовой Мяяття глубоко затянулся сигаретой и проворчал:

– Требовать он может, что хочет. Другое дело, будем ли мы его требования выполнять. Моя лапа так легко к башке не взлетает.

Это была неожиданная вспышка, так как Мяяття был из числа самых спокойных и покладистых солдат и еще ни разу не проявлял недовольства. Во вчерашней атаке все заметили его холодное, прямо-таки