– Отрастил брюхо, – повторял он. – Хи-хи, отрастил брюхо…
Хиетанен нетерпеливо потребовал музыки, и Ванхала завел патефон.
– Что поставить? Речь Сталина?
У Ванхалы было несколько больших пластинок с речами Сталина. Он часто их проигрывал, повторяя про себя некоторые наиболее отчетливые русские слова.
– Поставь 'Катюшу', – сказал Рокка. Это была его любимая пластинка.
– Ударный батальон'! – сказал Хиетанен, предпочитавший марши.
Ванхала не стал объяснять, чью просьбу он собирается исполнить. Он поставил 'Катюшу' – русскую песню в быстром темпе, под которую девушки часто танцевали; в надежде на это Ванхала и сейчас выбрал ее. Как только прозвучали первые такты, Рокка весь ожил, задвигался в лад музыке и сказал:
– Слушай, Вера. Танцуй одна. У тебя чертовски проворные ноги.
Вера встала и начала танцевать. При первых медленных тактах она будто сосредоточивалась, чтобы настроить себя на последующие быстрые и бурные движения, а под конец закружилась в таком вихре, что дружки не поспевали следить за нею глазами.
Рокка, которому огневая заключительная часть была особенно по вкусу, казалось, только ее и дожидался. Сначала он приговаривал:
– Не так! Не так! Как в прошлый раз! Тогда ты танцевала быстрее.
Когда темп начал убыстряться, Рокка захлопал в ладоши, оживился, как бы пританцовывая в такт музыке.
– Ага, вот так, вот так. Видите, ребята, как танцует эта девушка? Хорошо, Веерукка! Вот черт, как же она проворна!
Вера продолжала танцевать – не для зрителей, по всему было видно, только для себя. Ее тело подчинялось тончайшим музыкальным оттенкам, наслаждалось музыкой, будто в экстазе. Когда танец окончился, она сдержанно улыбнулась от радости, которую он ей доставил.
Три рыцаря-крестоносца открыто любовались ею. Они не понимали сдержанной красоты танца, не понимали, что Вера могла бы выступить с ним перед любой самой взыскательной публикой. Они удивлялись лишь его темпу.
Когда они уходили, Хиетанен задержался у двери, которую Вера хотела за ним закрыть. Он как бы в шутку дотронулся до комсомольского значка, приколотого к ее блузке, с трепетной радостью легонько нажал на него и чуть ли не испуганно, стараясь придать своему голосу игривые интонации, сказал:
– Можно взять это на память?
– Возьми!
Хиетанен тут же устыдился своего неуклюжего заигрывания и поспешил за остальными. Вера долго глядела ему вслед: казалось бы, с симпатией, но одновременно так, что Хиетанен чувствовал: дальше это продолжаться не может. Он смутно сознавал, что Вера ему не ровня, и потом: к чему все это приведет?
Он догнал друзей слегка печальный и расстроенный, но все же счастливый тем, что дотронулся до Веры. Не в силах удержаться, заметил:
– Удивительные тут женщины, надо сказать!
– Чмокают в щечку. Остался бы ты здесь, вот тебе и воссоединение финских племен.
Хиетанен был всецело захвачен своим чувством и не разобрался толком, что Отрастил Брюхо шутит. Он сделал вид, что всего лишь восхищается танцем Веры, испугавшись, что может показаться смешным.
– И как только она может так быстро вертеться! У нас дома, когда я танцевал, девушки были такие неповоротливые, что казалось, будто проводишь плугом борозду на поле.
– Послушай, Отрастил Брюхо, – смеясь, сказал Рокка. – Мы больше не будем брать Хиетанена к девушкам. С ним случится разрыв сердца, и мы лишимся его.
– Хи-хи-хи… Дети Вяйнелы находят друг друга… Хи-хи-хи… Они больше не разбросаны по свету… хи- хи-хи…
Тут только до Хиетанена дошло, что приятели потешаются над самыми святыми его чувствами, и он тоже начал куражиться, стараясь скрыть то доброе, что проявилось вдруг в его душе:
– Не думайте, будто я так сразу и рассиропился! Я такими вообще не интересуюсь… На черта? Мне хватает других забот. На кой дьявол мне все это?
Он замолчал, полагая, что ему удалось уверить друзей в том, что он свободен от таких грехов, как жалость к голодным детям или влюбленность, выходящая за рамки примитивного заигрывания.
Приближаясь к своей казарме, они встретили ватагу маленьких ребятишек, просивших хлеба или сигарет. Они дали им сигарет, не сомневаясь, что те отнесут их своим отцам. Благодарность детей вылилась в залпе финских ругательств. Очевидно, они выучились им у солдат и считали, что это подходящая плата за курево. Следом за друзьями увязался маленький мальчик: он остался без сигарет и, стараясь задобрить солдат, непрерывно кричал:
– Перкеле! Перкеле!
Ванхале стало смешно, и он бросил ему сигарету.
Подойдя совсем близко к своей казарме, они услышали, что там идет вечернее богослужение. Звуки молебна, исполняемого всей ротой, летели во мраке над городом:
– …На-аша крепость… и защи-и-ита…
Они осторожно свернули на задворки, чтобы их не увидели.
В этот вечер Хиетанен долго сидел у окна, глядя на улицу и напевая:
– И в жа-а-ар-ко-ом бо-о-ю-ю…
На другой день был парад. Дел у них не прибавилось – они должны были лишь наблюдать за порядком в городе. Из их батальона было отобрано несколько человек для участия в параде, но взвода Коскелы это не коснулось. Зато повышения и награды полагались им так же, как и другим. Коскела получил чин лейтенанта, Хиетанен – обещанные майором сержантские лычки, а Мяяттю произвели в капралы. Медалями были награждены почти все солдаты – медаль Свободы второй степени стали давать за одно лишь усердие по службе.
Вечером они переселились в казарму. Они работали без продыху целый день и наконец привели ее в порядок. Переселение их не радовало – жить в старых домах было во всех отношениях привольнее. И опасения их быстро оправдались. Тотчас после переселения в казарму Синкконен, который тоже получил повышение – был произведен в фельдфебели, – построил роту в коридоре четырьмя рядами. С переселением в казарму в этого старого солдафона словно бес вселился. Получив по носу сразу же после появления в роте, он держался тише воды, ниже травы, но теперь явно решил взять реванш. С важным видом прошелся он перед строем, откашлялся, вытянул шею и скомандовал:
– По порядку номеров рассчитайсь!
– Первый… второй… третий… четвертый…
Солдаты рассчитывались лениво, демонстративно прикидываясь более инертными, чем они были на самом деле. Когда расчет был закончен, рапорта об отсутствующих не последовало, хотя Синкконен ясно видел, что третий и четвертый ряды неполны.
– Сколько недостает? Что вы там, спите? Почему не докладываете об отсутствующих?
– А кто их успел сосчитать? – крикнул кто-то сзади.
Синкконен приказал крикуну заткнуться, но тут вступился другой солдат:
– В нашем взводе семеро убиты. Ранено двенадцать, из них восемь вернулись обратно.
– Что?… Что там еще за разговорчики?
Синкконен внутренне сопротивлялся нажиму солдатской массы. Он утратил свою былую самоуверенность и, чтобы скрыть это, перешел па крик:
– Очевидно, некоторые типы здесь воображают, что дисциплина в армии больше не нужна. Это опасное заблуждение! Заявите сзади, скольких недостает!
– Ну, двоих, – сказал кто-то, и фельдфебель решил, что победа осталась за ним. Он так радовался, что ему предстоит сейчас перед строем роты произнести речь о размещении в казарме! Речи перед строем были его коньком, и вот теперь удовольствие испорчено. Несмотря на это, он начал:
– Так как рота разместится теперь в казарме, обращаю ваше внимание на некоторые особенности
