муженек?
– Но! Кого мне еще слушать?
– Смешная вещь получается, Иван! – продолжала Настя. – Ты от рождения чалдон, но, если нужно, разговариваешь только по словарю Ожегова и, кажется, никогда у тебя случайно родное слово не вырвется, а я сорок местных слов знаю, а себя контролировать не могу. Ну не комедия ли?
Иван задрал обе брови на лоб, нерешительно помялся, послушал, как за тонкой дверью похрапывает Костя, и сказал прямо:
– Привыкла ты к Старо-Короткину, сильно привыкла, хотя никак не хотела превращаться в деревенскую жительницу. Вот она правда, Настя! – добавил он веско. – Утешься! Не ты первая, не ты последняя от города прикипела к деревне и к Оби. У нас трое учителей в Ромск уезжали, один – пост в облоно занял, а все вернулись, да так, что землю чуть не целовали…
Славно и уютно было в их доме. Сентябрьское солнце щедро лилось в окна, пригревало сквозь стекло; нежная голубизна безветренной Оби заглядывала в гостиную, и вместе с солнцем все, на что падал взгляд, кажется, поднималось вверх и вверх. Хорошо дремать в низких и мягких креслах, слегка закрыв глаза, чтобы не исчезало нежно-розовое свечение. Думай не думай, а жизнь у Ванюши Мурзина была хорошая. Спал в соседней комнате сын-богатырь, сидела рядом жена – добрая, умная и красивая, где-то в собственной голове жила математическая шишка, ходила по ферме мать – Герой Труда, а в городе Ромске жену и мужа Мурзиных ждал с нетерпением завод, Дом культуры, самый большой в области, университет с всегда шумящей под ветром тополевой и березовой рощей…
Вот и жить бы так дальше, дальше и дальше на виду у нежноголубой Оби и сентябрьского солнца, всегда с чистой совестью, без вранья и обмана, с душой нараспашку… Ведь можно так жить, наверняка можно, если сильно захотеть, и уж с этой дорожки, как с рельсов, никуда не сворачивать!
– Кто это? – лениво и с досадой спросила Настя, когда в двери аккуратно постучали. – Ну если это мои киномеханики опять пришли три рубля занимать…
Настя пошла к дверям, а Иван даже и не пошевелился с полузакрытыми глазами, хотя подумал: «Киномеханиками я сам займусь. Давно уж пора пужнуть разочек да так, чтобы без купанья в Оби не очухались». Но вдруг Иван не только открыл блаженно смеженные глаза, а подпрыгнул в кресле.
– Здравствуйте! – сказали в прихожей, и сказано это было голосом заразы Любки, то есть не ее, конечно, голосом, но таким похожим, что Иван еще раз подскочил в своем кресле: «Это Любкина мать – вот кто!», а похожий голос продолжал: «Вы очень любезны. Спасибо, спасибо, я пройду…»
В гостиную – жена Настя позади – царственно вошла Любка Ненашева, поправляя на груди какой-то бантик. Белая блузка, длинная, ниже колен юбка, сабо на платформе; волосы зачесаны гладко, как у учительницы начальной школы, на лице ни пудры, ни помады, а губы сжаты культурным бутончиком, глаза постно опущены.
– Простите за беспокойство, Настасья Глебовна, – продолжала Любка. – Извините за неожиданное вторжение, Иван Васильевич!
Это все произошло так быстро, что Иван от удивления даже забыл покраснеть и растеряться, хотя мысли лихорадочно наскакивали одна на другую и только одна – трусливая – внятно стучалась в висок: «От Любки всего можно ждать, ляпнет вдруг такое…»
– Садитесь, Любовь Ивановна, – говорила между тем спокойно Настя. – Сюда, пожалуйста!
«Сюда» – это значит на второе кресло, от которого до Ивана полтора метра, не больше, и, как только Любка села, наплыло облако ее особенных духов, увиделись вблизи страшные красотой глазищи, потом, как всегда, померещилось, что Любка Ненашева сидит абсолютно голая – нитки на ней нет, заразе!
– Прекрасная погода, вы не находите? – спросила зараза Любка. – Вы не поверите, даже Торнтон Уайлдер не читается!
Она прикрыла глаза. – Какой прелестный роман, этот «Теофил Норт»! Вам нравится, Настасья Глебовна?
– Не читала. И не слышала, – ответила Настя.
– Что вы, что вы! – испугалась Любка. – Журнал «Иностранная литература», июльский и августовский номеры, то есть номера…
Оклемавшись, Иван про себя катался со смеху. Голос у Любки Ненашевой был от Филаретова А. А., а остальную дичь порола по Марату Ганиевичу. Этого сроду не бывало, чтобы Любка по собственной охоте книжку до конца прочла, она и детективы-то читала в три приема: узнает, что убили, потом, пролистав книгу до середины, поинтересуется, кого напрасно в убийстве подозревают, а потом заглядывает в конец: кто убил.
Настя смотрела в пол, скулы набухали грецкими орехами, чтобы не удариться в такой смех, когда ей приходится укладываться на диван. Волевой женщиной была Настя – даже не улыбнулась, а серьезно сказала:
– Июльский номер я, видимо, пропустила, а в августовском «Человек-ящик» Кобо Абэ. Вот и не заметила Уайлдера. – Настя ослепительно улыбнулась. – Прекрасная погода, не правда ли?
«Ну если дело второй раз до погоды дошло, то быть драке!» – быстро подумал Иван и басом закашлял, чтобы перекрыть голоса жены и заразы Любки, от светских разговоров которой он не только пришел в себя, но постепенно весь как бы пропитался негромкой холодной злостью. «Лезет в наш дом, кроме себя, никого за людей не признает, учиться не хочет, а выпендривается, как огородное пугало. Ладно! Накроем тебя, зараза, автоматной очередью!»
– Жена, – сказал Иван, – слышь, жена, а ведь нам надо хрусталь да сервизы в ящики паковать. Это токо издаля зырится, что дело просто, а возьмися – до утра буишь пластаться. У нас ить, почитай, ящика на три хрусталю да фарфору…
Спокойным и властным взглядом окинула хозяина дома Любка Ненашева, осмотрела и Настю в ситцевом халатике, немного смягчив острый блеск глаз. Такая была, зараза, как Филаретов А. А. на открытом партсобрании, когда прорабатывают заядлого пьянчугу или бездельника.
– У меня к вам дело, Настасья Глебовна, – строго, но с ясной улыбкой проговорила Любка. – Мы с Филаретовым А. А. никак по-человечески обставиться не можем. Вы, говорят, мебель продаете?
