Закон отражения

– Рабочий кабинет Селлинора, – прошептала память предков.

– Рабочий кабинет покойного короля, – отчеканил часовой, – желаете осмотреть, Ваше Величество?

Он кивнул. И через считанные мгновения, отмерянные поворотами ключа в замке, вошел в святая святых дворца, помещение, где вершилась судьба королевства.

Здесь все оставили так, словно Селлинор вышел на минутку.

«Но он ведь и правда оставался здесь до своего последнего мгновения в этом мире», – подумал дэйлор, медленно обводя взглядом кабинет, стараясь разглядеть все до мелочей.

Мягкое, уютное кресло, придвинутое к потухшему камину. Бюро из черного дерева, изящное, покрытое резными орнаментами. Жесткий табурет, придвинутый к огромному письменному столу. А еще – свитки, листы пергамента, испещренные четким, властным почерком, раскиданные повсюду, даже на полу.

Шениор осторожно сел в кресло, положил руки на мягкие подлокотники – ему стало на редкость уютно, будто кресло это всегда принадлежало только ему, и он привык сиживать в нем длинными вечерами, когда солнце уже село, но ночь еще не укрыла Дэйлорон своим покрывалом, и выползает туман, стелясь у земли в сизых сумерках…

«И в этом кресле сидел по вечерам Селлинор… Вещам ведь все равно, кто ими владеет – злодей или добрый, безобидный парень…»

Шениор лениво рассматривал королевскую мебель; уже не раз ловил себя на том, что резное бюро словно притягивает взгляд. И вдруг, хлопнув себя по лбу, вскочил на ноги. Ну конечно! Какой же он недотепа, а еще королем станет!

Разве не эту резьбу он видел в своем странном сне, где лорд Каннеус собственноручно отравил короля?

Дерево было теплым, чуть шершавым наощупь. Шениор провел пальцами по завиткам орнамента на крышке, стараясь проделывать это так же, как Селлинор, и едва сдержал торжествующий возглас, когда сбоку открылся маленький тайничок.

Не смея вздохнуть и едва веря своей удаче, Шениор внимательно осмотрел края схрона – а затем осторожно извлек оттуда два предмета: свиток и миниатюру на костяной пластинке.

«Любопытно… Неужто прощальное слово Селлинора?»

Он подошел к окну и на свету рассмотрел миниатюру. Там было изображено лицо юной дэйлор в обрамлении высокого кружевного воротника. Бесспорно, девушка была красива – но отчего-то художник придал ее чертам слишком робкое и нерешительное выражение. Шениор повертел миниатюру в руках, но, не найдя на ней никаких надписей, отложил в сторону. К портрету он еще вернется, обязательно… Как только прочитает содержимое пергамента…

…Мой дражайший соперник! Если ты читаешь эти строки, значит, дух мой уже соединился с духами предков – и, значит, у Дэйлорона появилась надежда.

Что может сказать в свое оправдание король, желающий отдать и государство, и народ врагу? Ровным счетом ничего. Но я все же попытаюсь.

Полагаю, ты уже видел портрет моей единственной дочери, прекрасной, как отражение солнца в каплях росы, как лунный цветок, расцветавший на черном зеркале Поющего Озера? Ее считали мертвой, но на самом деле он была жива. Быть может, она жива и сейчас, когда ты читаешь эти строки – но ей уже нет спасения. Спасение было в моей слабости, но когда мы уходим, все, что принадлежало нам – а в том числе и слабости, и пороки, уходят с нами.

Она попала в хищные лапы тех, кто называет себя людьми, и вот оно, мое единственно оправдание. Все, что я сделал – я сделал по требованию тех, кто держит ее в заточении. Только ради нее я убил Кейлора д’Амес, твоего отца. Только ради нее я собирался принять сражение с армией империи и потерпеть поражение. И только ради нее я собирался отдать Дэйлорон на разграбление этим алчущим богатства тварям, что когда-то уже изгнали нас с южных земель. Вот и все, что я могу сказать, Шениор.

Теперь больше нет ничего – ни моей слабости, ни моей вины, которая заключалась в любви отца к дочери, ни шансов для моей малышки остаться в живых и вернуться в Дэйлорон. Но зато появилась надежда для дэйлор, и это прекрасно.

Ты можешь предать мое тело позору и лишить захоронения – это твое святое право. Как еще можно поступить с дэйлор, совершившим столь ужасное предательство? Вина моя в том, что жизнь дочери оказалась для меня важнее свободы целого народа. И, пока я был жив, я не мог поступить иначе. Пусть моя смерть даст Дэйлорону нового короля и новое будущее.

Селлинор д’Кташин, чей дух воссоединился с предками.

Похолодевшими пальцами Шениор скомкал свиток. В смятении хотел бросить его в огонь – но камин давно потух, и никто не собирался разжигать его снова. До коронации – точно. Потому Шениор снова расправил пергамент на столе, аккуратно сложил его и сунул обратно в тайник. Туда же последовал и портрет несчастной дэйлор, сделавшей из короля послушную марионетку.

«Пусть себе лежит дальше,» – решил Шениор, – «но кто бы мог подумать… что отцовская любовь способна погубить целый народ?»

– Да пребудет с тобой покой, – сказал он вслух, обращаясь к духу Селлинора, и быстро вышел из кабинета.

На сердце лежал камень и душу бередило нехорошее предчувствие.

* * *

На протяжении последующих дней Шениор на собственной шкуре ощутил, что такое быть королем, и не раз мечтал вновь оказаться в Гнезде куниц. Круговерть дел захватила его и понесла, отмеряя часы советами, приказами, аудиенциями… Но все-таки произошло два события, накрепко осевшие в памяти Шениора и выдающиеся из пестрой и однообразной толчеи своих собратьев.

Первым было знамение, причем знамени дурное, не предвещающее ничего хорошего ни новоявленному королю, ни королевству.

Случилось это как раз во время коронации. В тот миг, когда Шениор протянул руки к сверкающей короне, чтобы возложить ее на собственную голову – ибо нет никого выше короля – на самом краю зрения мелькнуло что-то ослепительно-белое.

Шениор осторожно скосил взгляд, и понял, что чувства не подвели его: у дальнего окна, сквозь которое в тронный зал внимательно смотрели обе луны – большая и малая – замерла изящная женская фигурка, задрапированная в белоснежный шелк. Дэйлор удивился, потому что не видел ее среди тех, кто был ему представлен раньше, и кто должен был присутствовать на коронации. И еще больше удивился, когда понял, что никто из благородных не обращает на нее внимания – словно она и должна там быть.

Незнакомка была молода и привлекательна; распущенные по плечам черные волосы искрились кровью в свете факелов. И – она плакала, время от времени вытирая глаза уголком белого платка.

– Милорд, корону! Берите корону! – тихонько зашептали за спиной два министра – Каннеус и Летрап.

Шениор посмотрел на золотое кружево, обильно украшенное бриллиантами великолепной огранки, на миг потеряв из виду женщину. А когда она снова взглянул на нее, то уже никого не увидел.

Золотой обруч короны пришелся впору; благородные одобрительно зашептались – мол, добрый знак. Шениор обернулся и спросил у Каннеуса:

– Кто была та женщина, в белом платье? И почему мне не представили ее раньше?

Министр нахмурился и с сомнением поглядел на Шениора.

– О чем вы, милорд? Здесь не было ни одной женщины в белом. Ведь белый – цвет траура.

– Но я… видел ее, – упрямо пробормотал Шениор, – что ж, хотите сказать, что у меня галлюцинации?!!

– Ни в коем случае, милорд, – Каннеус склонил голову набок, о чем-то размышляя, – но я мало понимаю во всем этом. Вам лучше спросить у благородного д’Эвери. Он-то повидал куда больше меня.

Потом начался бал, но Шениор в нем не принимал участия. Перед глазами все стояло благородное лицо незнакомки. Кто она такая? И как пробралась на коронацию, когда у каждого входа был выставлен караул?..

На следующее утро он отправил сообщение Старшему. Оказалось, в кабинете Селлинора он не обратил