и политический деятель, — друг детства…
Наука, считает Дюрер, поможет обнаружить искусство в природе.
Он уверяется в свое правоте и… жестоко ошибается.
Живопись Дюрера празднична, гармонична, краски ярки и в то же время нежны, градации их бесчисленны. Художник владеет светотенью, умело передает воздушную среду. Человеческие фигуры объемны, приобретают индивидуальное выражение, активно 'сотрудничают' с природой.
Пейзажи сочетают поэтику и точность. Рисунки и акварели доносят до нас волшебную прозрачность природы и благородную чистоту силуэтов. Рука Дюрера — рука властелина линии. Вычерченное им полагали сотворенным при помощи циркуля и линейки.
Но в узде постулатов и теорем начинает задыхаться бунтующая фантазия творчества. Правильные фигуры иногда кажутся роботами. Мраморность математики не греет. Художник постепенно приходит к мысли, что наука — не самоцель, но основа нравственности, она 'учит отличать добро от зла'.
А Дюрер — человек добра.
Он казался большим ребенком: если верил — то чистосердечно, если огорчался — впадал в меланхолию, если веселился, вокруг радовались все. Людей жалел, старался никого не обижать, плохую работу собрата оценивал так: он сделал все, что мог. Но из мягкого человека Дюрера ничего нельзя было слепить. Он не подличал, не лицемерил, был в высшей степени справедлив. Другим готов был услужить (не угодить!) и щедро раздаривал свое обаяние, речь его почитали 'сладостной и остроумной'. Ко всему — скромен. Даже когда пришла слава и стала столь велика, что сам Рафаэль прислал ему свой рисунок, а лучшие живописцы Антверпена вставали, приветствуя его словно цезаря, — в Дюрере нельзя было заметить и тени спеси. Замечали достоинство мастера.
Тот, кого толстосумы, богачи города, называли 'дармоедом', стал мыслителем, ученым, гуманистом.
'Искусство божественно и истинно'. На автопортрете 1500 года 'сверкающие глаза' проповедующего художника горят вдохновением, фанатичным, очищающим огнем.
'Это я, Дюрер, мастер и человек, кому столько дано и который жаждет еще больше отдать'.
'Это я, Дюрер, пришел сказать вам слово истины и повести за собой'.
Человек с высоким лбом мыслителя 'всегда полон образов' и ощущает материальную силу времени, понимая свое творчество как ее неотъемлемую часть.
Шел XVI век и гремела Реформация.
Ученый монах Лютер метнул молнию (по образному выражению Фридриха Энгельса) в католическую церковь — молния угодила в пороховой погреб. Лютер выступил против поборов, беззакония, бесстыдной лжи церковных властей. Дюрер поверил Лютеру как богу. Лютер 'обличал нехристей пап, что у нас грабят плоды нашей крови и нашего пота'.
Но Дюрер ведь — 'Вашей мудрости покорный гражданин' (как писал он бургомистру и совету города Нюрнберга). Дюрер осторожен, но отважен ли Дюрер? Однажды корабль, на котором находился художник, уносило в открытое море. Началась паника. Дюрер единственный воодушевил вопящего корабельщика. Они подняли 'малый парус' и стали приближаться к берегу.
Реформация требует 'больших парусов'. И просыпается у Дюрера дерзость, ибо 'одна лишь истина остается вечно'. В гравюрах-иллюстрациях к 'Апокалипсису' Дюрер швыряет папу, епископов, императора, придворных вельмож под копыта лошадей апокалипсических всадников — Мора, Голода, Войны, Смерти. Земля очищается от нечисти… Художник уже давно говорит с народом языком гравюры — самого массового и популярного вида искусства в те времена. Гравюры расхватывались на ярмарках и праздниках, проходивших в Нюрнберге и других городах.
Гравюры понятны и впечатляющи. Серии 'страстей', больших и малых, — по существу, рассказ не о библейских событиях, а о жизни народа.
Дюрер примыкает к сторонникам Реформации и шлет Лютеру в подарок свои гравюры…
В своей знаменитой гравюре 'Иероним в келье' он воспевает мудрый покой уединения. Уютная комната напоена светом, а нимб вокруг головы старого Иеронима — мягкое зарево неустанно трудящейся мысли… 'Меланхолию', другую 'мастерскую' гравюру, называли духовным портретом художника. Крылатая женщина, уже пытавшаяся настигнуть ускользающую истину, задумчиво всматривается в даль, которую предстоит разведать. Все приобретенное бессильно рассыпалось вокруг богини: наука, знания, опыт, но опущенные крылья все-таки сохраняют упругую силу.
Таков этот противоречивый Дюрер — желающий и остерегающийся, мечтающий о покое и сомневающийся…
Тщательно скрываемое в самом себе явно проскальзывает в портретах. Еще в конце XV века в портрете купца Освальда Крелля отражено душевное горение человека, живо откликающегося на события. Ему вторит дрезденский 'Портрет молодого человека': получено желанное известие, рождается энергия, способная противостоять препонам и созидать.
Люди на качелях колеблющегося равновесия бытия. Они пытаются осмыслить хаос бытия и провидеть будущее: неукротимый Виллибальд Гиркгеймер, восторженный Филипп Меланхтон.
Любопытна история двух портретов Эразма Роттердамского. Как на всякую праведную душу, мир обрушивался на Эразма Роттердамского, писателя и философа XVI века, всей своей жестокостью, невежеством, подлостью.
Дюрер видел в Эразме воина Справедливости. Этот бастард, незаконнорожденный, гонимый многими сильными мира сего, писал о папах и королях: '…обезьяны, рядящиеся в пурпур, и ослы, щеголяющие в львиной шкуре…'
Брезгливо обличал придворных вельмож: 'Нет, пожалуй, ничего раболепнее, низкопоклоннее, пошлее и гнуснее их…'
Открывал людям глаза: '…ненавистна истина царям'.
Сорбонна наложила вето на его 'Жалобу мира' — книгу, протестующую против войны…
По мотивам 'Книжечки воина Христова', написанной этим отважным проницательным человеком, Дюрер создал свою гравюру 'Рыцарь, смерть и дьявол'. Рыцарь — каленое железо. Долг и Верность ведут его сквозь тернии трудностей, угроз, искушений. Он бесстрашно ищет Правду, но Правда и в нем самом.
Наверное, таким Дюрер видел Эразма. Но последний был не только таким — и это блестяще отразил художник в первом портрете.
На портрете вы не замечаете душевной боли, приводящей на баррикады. Живое, живущее, сотканное из постоянного движения лицо, по которому, как по без-брежнему морю, плывет, исчезая и возникая, вечный кораблик ироничной усмешки: 'вся жизнь человеческая… некая Комедия'.
Портрет не вздымающего знамя, а всезнающего философа. Портрет неосознанного противоречия и безоговорочного восхищения человеком, в чьих устах каждое слово тогда загоралось маленьким солнцем. Портрет рисован в Брюсселе, а еще раньше философ и художник встречаются в антверпенском кружке гуманистов. Они понравились друг другу, сблизились, но сближение стало и началом отчуждения… Их объединила и разобщила Реформация.
В Нидерландах, где странствует Дюрер, настигает его ложная весть об аресте Лютера. Тогда и появляется в записной книжке страстный призыв-вопль: 'О, Эразм Роттердамский, где ты?., защити правду, заслужи мученический венец… Ты можешь повергнуть Голиафа'.
Но Эразм, как, впрочем, и с ам Дюрер, не хочет мученического венца и, пожалуй, не верит в то, что справится с Голиафом. Он предпочитает лз относительно спокойного далека жалить своей улыбкой дураков, которые 'держат в своих руках кормило государственного правления и вообще всячески процветают'. В отличие от слепо восхищающегося художника Эразм не видит в Реформации избавления от всех бед. И не очень верит Лютеру. Почувствовав это, Дюрер охладевает к столь похожему на него самого Эразму. И хотя последний прямо или косвенно настойчиво напоминает о своем желании иметь гравированный портрет: 'кто не мечтает о портрете работы столь великого художника', — великий художник тянет, отмалчивается. И лишь через пять лет создает гравюру на меди Эразм на ней постаревший. Ушло молодое, задорное ощущение жизни, резко углубились морщины, лицо увяло и поскучнело. Не всесильный, не всезнающий, не играющий с жизнью — Эразм похож на человека, пришедшего написать несколько грустных прощальных слов в толстом фолианте. Конечно, не было перед художником живого Эразма, портрет рисован с медали.
