скромным ковром стелилась — бежала меж домами…
Он воспел комнату, улицу и, конечно же, город, желанный Дельфт. Дождь смыл случайное и омолодил старые камни города ремесленников и торговцев ('Вид Дельфта'), который встречает воскресное утро 1661 года. Солнечные лучи прорвались сквозь влажную еще атмосферу, заиграли в каждой капельке и придали городу романтический вид. Город живой, 'дышит' мягким многоцветьем. Другие живописцы показали бы его зажиточным, в меру скупым, чистеньким, живущим для удобства, а больше — напоказ. Город во многом походил бы у них на ту, самую красивую, самую 'уставленную' в бюргерском доме комнату, где никто не жил, — она была для обозрения, для демонстрации степени зажиточности. А Вермеер увидел город не самодовольным чистюлей, но созданным с любовью для жизни и красоты.
За старинными стенами, под черепичными крышами жили люди, делавшие красивые ковры и знаменитый дельфтский фаянс, любившие выращивать тюльпаны и слушать певчих птиц. Матросы, ткачи, плотники, кузнецы, зеркальщики…
Давно уже не гремела по Голландии песня:
Победой окончилась война с Испанией. Завоевав независимость, гёзы остепенились и превратились в 'царей у себя дома'. Первой в мире буржуазной республикой стали править бюргеры, уленшпигелей отправили в заморские экспедиции за колониальными товарами… Центром вселенной казался собственный дом. Может быть, потому наблюдали в домах 'больше картин, чем драгоценностей'. Картины — сколки, отражения мира. Рядом с картинами всегда висела карта (мы видим ее на полотнах Вермеера). Карта — призыв к странствиям, напоминание: всякое странствие начинается с дома и кончается здесь…
Вермеер, которого, выделяя среди других художников, называли 'колибри среди скворцов', хотел видеть жизнь в этом доме спокойной и обаятельной. Но уже в лице спящей ('Спящая женщина') возникают легкие тени тревоги.
В 'Девушке с жемчужной серьгой' он соединил несоединимое: простоту житейского настроения и идеальный образ. Ее лицо залито ласковым потоком света, потому что оно достойно этой ласки. У всех девушек-подростков подобное выражение лица: ожидание и любопытство, освещенные сознанием своей грациозной прелести и особой исключительности. Девушка пробуждается от золотого сна детства, застывает и отдаляется. Взгляд вопрошает, лицо подернуто тончайшей вуалью грусти…
Когда пишут о луче света, проникающем в картины Вермеера, забывают, что луч исходил из самого художника. И вот этот луч стал слабеть и холодеть. Вермеер терял свою светоносность. '…Неудовольствие, относящееся к отсутствию того, что мы любим, — писал современник и земляк художника философ Бенедикт Спиноза, — называется тоской'. Тоска прокрадывается в картины Вермеера. Не исключено, что в городе Дельфте он слыл чудаком. Конечно, с одной стороны, перед горожанами домовладелец и торговец. Но с другой… Вступительный взнос в гильдию св. Луки — местный союз художников — он выплачивает целых три года. А картины свои продает неохотно. Художнику постоянно приходилось откладывать кисть и измышлять, как устроить свои денежные дела.
Ясно представляю себе молчаливое горе Яна Вермеера, когда он покидал свой большой уютный дом. Как смотрел на вывозимый скарб. Как медлил уходить и уходил последним. Уходил по улочке, которую написал из окна оставляемого дома, мимо богадельни, известной ныне всем по картине 'Уличка'…
К тому же вновь на землю его родины вторгается война. Непобедоносный, ранимый и хрупкий, он устает.
Наверное, был он человеком ненарушающегося жизненного ритма и только в состоянии полного душевного равновесия проникал взором в прекрасную суть самых обычных вещей. Но равновесие нарушается, и озарение покидает его.
Холодноватый свет заскользил по застывшей эмали гладкописи. Вместо живых картин изготовляются драгоценные изваяния. Вермеер вдруг опускает шторы на окна. Люди на иных картинах будто даже прячутся в сумерках. Впрочем, рука еще крепка и уверенна. Последние картины хороши, но они — . уже воспоминания. Вермеер хочет вернуть былое одухотворение, пытаясь ухищрениями разума заменить естественную правду чувства. Наряжает женщин, но они становятся манерными. Вводит элементы иносказания, аллегорию. Но слабый, как бы вечерний, свет создает лишь элегическую атмосферу, несмотря на все усилия приветливой дамы и уверенность размахивающего любовным письмецом сытенького Купидона.
Художник окончательно понимает: большого мира гармонии нет. В малом, даже уютном уголке не спрячешься от мутной волны войн, неурядиц, стяжательств. Однажды художник бережно кладет свою кисть. Источник света, столь ярко пылавший в его душе, затухает, как светильник, в котором кончилось масло. Вермеер с грустью смотрит на чистый холст — он мог насытить его жизнью, но жизнь эта была бы фальшивой. И навсегда отходит от мольберта. У слабого, робкого человека хватило сил сделать такой шаг, по существу, шаг от жизни — искусство было дыханием Вермеера. Бенедикт Спиноза утверждал: '…бегство вовремя должно приписать такому же мужеству свободного человека, как и битву'. А Вермеер всегда был свободным человеком. Или, во всяком случае, казался себе таковым. Настоящими же капитанами жизни с полным основанием считали себя бюргеры. Набив добром трюмы кораблей, кладовые, подвалы домов- крепостей, они звонко и тупо щелкали на счетах. Созвездия черно-белых костяшек открывали будущее и предсказывали судьбу каждого человека. И судьба Вермеера была подсчитана. Он был скверным трактирщиком и потерял свой великолепный дом 'Мехелен'. Не накопил ни гроша и задолжал. Наконец, перестал рисовать… Вермеер еще в своих ранних работах мог показаться бюргерам художником подозрительным.
Картина называлась 'У сводни' — сюжет ее был бродячим. А значит, были свои каноны. Как написал канонизированный сюжет молодой Вермеер? Девушка протянула руку и ждала золотую монету, но думала не о ней и не о грубоватом молодом лавочнике — чувствовала свою прекрасную силу. Нежное румяное лицо было милым и снисходительно-величественным, она держала в другой руке бокал с вином, как скипетр. И старуха, обычная, ловкая сметливая сводня, как бы из другой картины другого художника, посмотрела на девушку с тревогой: радовалась ее уступчивости, но стала подозревать и неожиданную выходку. Художник бросил в лицо сводни тень злорадства (поймалась, птичка!), но и каплю смятенья. Дело было будто и сделано: петух пришел к курице, но курица внезапно оказалась жар-птицей. Грубые заигрывания бюргера и взгляд сводни отпадают от нее. Это удивило всех, даже художник, понимая сан своей героини, разостлал перед ней богатый ковер в алых узорах. И кажется, только весельчак музыкант безмятежен, он выпьет, споет, сыграет — праздник жизни для него в каждом дворе. Но, представляется — предупредил нас художник, — когда музыкант, простодушно предвкушающий веселье, повернется к нам, мы поймем: он станет только шутом царицы… Нечто от парадокса, фантазии, домысла, но так видится. Равно как представляется, что в этом случае у Вермеера бытовой жанр не получился. Он превратился в поэму. Вермееру не хотелось читать нравоучения; девушка — носительница красоты, дельфтский кувшин, великолепие ковра — вот что захватывает его. Не казалось ли ему, когда он смотрел на картину, что три из четырех фигур исчезли — осталась только одна? Она — сияющая девушка в солнечно-желтой кофте! И пропала темнота и полутени — девушка источала свет… Она была дельфтской мадонной на торжище жизни и презирала это торжище…
Когда Вермеер умер, для бюргеров свершилось предвиденное: отсеклось ненужное, лишнее. Над художником не удосужились даже поставить могильного камня. Корабль утонул, море сгладилось. Бюргеры отправились на аукцион — грабить недограбленное.
Конечно, бюргеры принимали услуги художника, пока жила в нем яростная и нежная сила таланта. Но стоило ему усомниться и пошатнуться, они щелчком, как надоевшего жука, сбрасывали его с поля жизни. Не приговаривали и не казнили, надменно отворачивались, туго завязывая кошельки.
Судьба удачливого и зажиточного художника Рубенса — исключение.
Обычнее судьба Вермеера. В нищете умирает 'Тициан Голландии' — Хальс; несостоявшимся
