путь ударами ножа по кедровым стволам, он бродил по тайге часов до шести вечера, спугнул лосиху с лосенком, слышал, как в отдалении похрустывает валежник, видимо, под медведем. Олег останавливался, чтобы посвистеть белкам и бурундукам, перемигивался с сороками, уважительно поглядывал на умных ворон, кедровкам небрежно грозил пальцем. Вернувшись к избушке, Прончатов опять наелся до отвала, перекинувшись со стариком несколькими незначительными словами, мгновенно уснул, чтобы поутру проснуться спокойным и веселым.
Так прошло три дня. Олег ел, спал, гулял по бору часов по восемь подряд. С утра до вечера под ветром звенели кедры, шелестела трава, наливались орехами шишки; солнце вставало и садилось, луна вызревала на небе еще при солнце; еженощно поднималась над избушкой Полярная звезда.
Вечером четвертого дня Олег решительно подошел к костру, сев на землю, требовательно посмотрел на Емелю Рвачева. Сложив ноги калачиком, старик сидел на траве, что-то шепча себе под нос, колдовал над жареным мясом.
– Ну вот что, Емельян Иванович, – сказал Олег. – Живу я весело, хожу быстро, сплю как зарезанный, ем как помилованный. Скажи, что со мной было и что ты сделал?
Слушая Олега, старик глядел на него исподлобья, хитрые морщинки лучились возле торжествующих глаз, а выражение лица было такое: «Ах вот как ты заговорил, парень! Вон как поёшь!» Потом Емеля Рвачев положил на землю нож и, покачав головой, сказал:
– Аи, однако, ты и вправду выздоровел! Волос у тебя стал блескучий, глаз тихий, грудка топорщится. Опять в человека ты, парень, произошел, опять жить хочешь! – Старик почесал пятерней в бурой голове, мудро улыбнувшись, вкрадчиво спросил: – Это я правильную тебе лекцию читаю?
– Правильную.
Старик выпрямился. Пожалуй, впервые за все время знакомства с ним Олег увидел, что у Емели Рвачева карие невыцветшие глаза, узкий и высокий лоб философа, а губы по-юношески ярки. Возвышенное, торжественное выражение легло на лицо старика, вечная печаль живого существа неподвижными, точечками блестела в глазах.
– Жить завсегда охота! – тихо сказал старик и опустил голову. – Сто лет тебе будет, нога под тобой сломится, а жить пуще прежнего захочется. Ты ведь парень, не знаешь, что старые старики дня не видят. Я утресь проснусь, перекрещу лоб и – спать пора! – Он задумался, пожевал губами. – А молодой да неженатый был, день – он ровно год. Это оттого, парень, что старики живут без удивленья… Вот травинка. Ты на ее длинным глазом глядишь – батюшки-светы, чего в ней нет! А мне травинка не в диковину, я на ее коротко время гляжу, и день у меня короткий…
Олегу снова казалось, что голос старика стекает с деревьев, с маковки сказочной избушки, струится, как марево, над теплой травой. Голос был грустен и спокоен, мудр и безмятежен; от него было тепло, тоскливо, горько-сладко.
– А что с тобой было, парень, я и сам толком не знаю, – говорил старик. – Только нерв у тебя на войне натужился, а я ему, нерву, освобожденье дал. Как народ говорит, я тебе клин клином вышиб! – Разгребая угли, старик замолчал, бордовый отсвет солнца и костра лежал румянцем на его впалых щеках, ушли в себя глаза, мучительное раздумье таилось в глубоких складках на лбу. – Я еще молодой совсем был, как мой родитель после империалистической войны Ганьку Свиридова вот таким же макаром пользовал. Родитель-то лучше меня травы знал, человека понимал, но я тоже кое-что кумекаю…
Опять замолчал старик Емеля Рвачев, опять опустил голову, длинно и печально вздохнул. Потом он тихо продолжал:
– Я из тебя, парень, фронтову тяжесть вывел. Я как на тебя первый раз глянул, так сразу Ганьку Свиридова признал. Кто хорошо воевал, кто на фронте был геройский, тот в себе долго напряженным нерв носит…
Молчала тишина, потрескивал костер. Словно с высокой горы, точно с невидимой вершины ее, катились в кедрач и умирали в нем последние солнечные лучи, озеро розовыми полосками просвечивало между деревьями, опять куковала кукушка, да долго – больше сорока тоскливых вскриков насчитал Олег, а потом задумчиво сказал:
– Чуток начинаю понимать, Емельян Иванович.
– Ну и молодец! – обрадовался старик. – Я вот сам не понимаю, а ты понял. Образование в тебе большое!
Старик неожиданно весело хлопнул себя ладонями по коленям, вдруг мелко, игриво засмеялся. Он даже откинулся назад, как это делают мальчишки, когда им невмоготу от смеха, когда жизнь хороша, так что хочется от радости кататься по земле. Ничего мудрого, философского на лице Емели Рвачева не осталось – все оно было озорным, несерьезным, шутейным.
– А бог с ним, с лечением! – тоненько пропищал Емеля Рвачев и замахал руками. – Я тебе еще только про то скажу, как лечение производил. – Он покатился на землю от хохота. – Я ведь тебя, парень, чистым спиртом опоил! Конечно, я в него травы-дурману бросил, но ты, парень, моего родного спирту четыреста грамм стебанул… Я потому на старуху и ругался, что у меня больше денег не было! Мне-то, парень, и ничего не досталось. Ну ладно, ну ладно!
Емеля Рвачев потешно похлопал ресницами, надув щеки, возликовал.
– Ну ладно, ладно, – повторил он хлопотливо, – теперь твой родитель, парень, от меня одной бутылкой спирту не отделается! Я при твоем родителе, парень, так напьюси, что мне небо в овчинку покажется. Ну я и напьюси!
Старик повернулся к костру, и, увидев его сияющие, простоватые, мальчишечьи глаза, разглядев, как Емеля Рвачев в предвкушении выпивки облизывает губы и трясет бородой, Олег Прончатов навзрыд расхохотался. Он тоже упал грудью на прохладную траву, обхватил ее руками, хохотал долго и всласть.
Олег давно так хорошо не смеялся – с тех пор, как увидел в небе высокую Полярную звезду и почувствовал затылком оловянный холод лужи.
Закончив экскурс в прошлое своего героя, автор возвращается в его настоящее, где Прончатов в своем кабинете ожидает возвращения обкомовского начальства, которое пошло совещаться в поселковую гостиницу, и так как решается вопрос, кому быть директором Тагарской сплавной конторы, то с обкомовскими руководителями в гостиницу пошел парторг Вишняков.
Стоя у окна, опираясь лбом в холодное стекло, Прончатов думал о том, что парторг Вишняков…
