Аскольда и, подойдя к Алику, поправил туго затянутые веревки на его руках и ногах. Пристально осмотрел. Алик Иваныч поднял голову и только тут заметил, что на дрянном скрипучем диванчике, пропахшем нафталином, рядом с ним лежит еще один человек. И тоже крепко связанный.
И тут Мыскин все вспомнил.
— Эй, мужик, — прохрипел он, глядя на алкаша, — где это я?
— Там же, где и я, — немедленно последовал ответ.
— Это понятно… но где?…
— В Караганде, — перебил его тот и, некоторое время подумав, прибавил еще и грубую брань. — Не велено мне тут с тобой языком трепать. А особенно… которо… с этим твоим… соседом…
И синемор, мерзко захихикав, вышел из комнаты, напоследок обдав многострадального Мыскина волной все того же бактерицидного перегара.
…Не исключено, что и на самом деле в Караганде, тревожно подумал Алик. По всей видимости, за них взялись серьезные люди, так что авиа — или железнодорожный билет до Караганды (благо до Казахстана тут ели не рукой подать, то уж и не далеко, по российским меркам, по крайней мере), а также поездка на автомобиле по тому же маршруту — для них не проблема.
Не без труда Александру удалось перевернуться на другой бок, и он оказался нос к носу с тем самым соседом, с которым «не велено трепать языком». Гладко выбритый синеватый череп с багровой ссадиной под левым ухом, смутно знакомое лицо, распухшее почти до неузнаваемости. Одно веко чуть приоткрыто, и видна узкая полоска глазного яблока.
И воспоминание опустилось на Алика Мыскина, как нимб на голову святого.
Это он! Это он, Аскольд, совершенно непостижимым образом попавший в его, Мыскина, квартиру, а теперь лежащий рядом с ним на одном диване, связанный, без сознания. И в самом деле похож на Сережу Воронцова!
Мыскин пошевелился и задел чуть отведенным от тела локтем неподвижную «звезду». Тот глубоко, чуть с хрипотцой, вздохнул, и на его изукрашенном кровоподтеками лице проклюнулся сначала один — совершенно мутный, — а потом и второй — налившийся кровью, — глаз.
— Че за… отстой? — проскрежетал он.
— Не знаю, сам ничего не пойму… захомутали нас, Андрюха, как последних лохов педальных, — ответил Алик, подумав, что нечасто приходится фамильярничать с кумиром миллионов.
Аскольд посмотрел на него совершенно отсутствующим слепым взглядом и вдруг начал ругаться. Ругался он долго, витиевато и с наслаждением, вкладывая всю снедавшую его ярость в этот совершенно невероятный винегрет из отборного русского мата, английского сленга, отрывистых немецко-еврейских проклятий (если кому не известно, корни немецкой брани идут из языка верхненемецких евреев, более известного как идиш) и почему-то однообразного польского восклицания «Пся крев!!», что примерно соответствует русскому «твою мать».
Сдобрив всю эту лингвистическую мешанину сочным плевком в стену, любимец публики снова повернулся к Алику Иванычу и спросил:
— А ты кто такой?
— Да ты че, в натуре, память отшибло?
— А, ну да, вспомнил! Ты тот тип, к которому меня приволокли на хату, а потом… м-м-м… а потом…
— А потом нас с тобой вырубили и притащили в эту вонючую конуру, — закончил Алик. — И хрен его разберет, чем все это кончится.
— А кончится это, скорее всего, куда как плохо, — с неожиданным спокойствием проговорил Аскольд. — Устроят нам тут suicidal sacrifice… Тебя как зовут-то хоть?
— Александр. Алик Мыскин.
— Не слыхал такого.
— Да уж конечно не Филипп Киркоров! — съязвил Мыскин.
— Да уж конечно.
— Зато ты, верно, слыхал о моем друге Воронцове Сереге. Он еще должен был тебя дублировать. Уж не знаю, чем это все кончилось. Вы с ним в клубе каком-то нажрались.
— Что-то плохо помню, — буркнул тот. — Воронцов… граф, что ли? (По всей видимости, пристрастие к сословной знати никак не желало отпускать Андрюшу-принца.) Ну, может быть, и нажрались. Мало ли с кем я не откидывался по полной? И кто это меня так уделал? Расписали, как говорится, по полной: рука эта перевязанная, да еще башка бритая, не говоря уж об этой фэйсне дестройной… — Вероятно, Аскольд имел в виду свое разбитое лицо. — Значит, все-таки добрались они до меня, не помогли и дядины выдрючки… служба безопасности, понты… э-эх!
Он окинул взглядом комнату, словно впервые обратив внимание на то, в каких возмутительных антисанитарных условиях находится, а потом выпятил сковородником разбитую губу и выговорил:
— А это еще что за хоромы?
— Откуда мне знать? Ты лучше скажи, как ты очутился в моей квартире? Может, тебя перепутали с Серегой?
— Ну да, а для пущего сходства обрили, разбили чавку, то бишь грызло, и тэ дэ, и тэ пэ? Нет, мы крепко влипли… особенно ты. Я не понимаю, как ты все еще жив, если они держат тебя здесь.
— Простите… а за что меня, собственно, убивать? — медленно выговорил Мыскин. — Я вообще тут, как говорится, не пришей к кобыле хвост… мирный обыватель, измученный нарзаном…
— А за компанию. Как говорится, за компанию и жид удавился. Это прямо про моего дядю… он там за какую-то компанию «Сургуттранснефть» чуть не удавился, когда ее у него из-под носа увели…
В этот момент дверь снова отворилась, и вошел уже известный широкой общественности синемор, а за ним показалась высокая стройная фигура человека в стильных узких джинсах, заляпанных грязью и кровью, в зеленых травяных пятнах, и легкой светлой ветровке, на ее легкой ткани расплылось большое кровавое пятно.
Лицо человека, довольно правильное и красивое, хотя и пепельно-бледное, вероятно, от кровопотери, ничуть не портили — как то ни странно — расписавшие его многочисленные синяки и кровоподтеки, а косой шрам, наискосок пробороздивший высокий лоб, даже придавал ему какой-то, так притягательный для женщин, опасный, зловещий шарм.
— Привет, Андрюха! — сказал он Аскольду и присел на краешек дивана. — Весело прошел твой концертик в «Белой ночи», ничего не скажешь. Ну что, чем порадуешь? Как здоровьице, ась?
Тот изумленно засопел, глядя на выросшего за спиной визитера рослого мрачного парня в черных брюках и мягкой темной рубашке с галстуком, — и наконец выдавил:
— Гриль… ты?!
— А если и я, — отозвался тот, брезгливо присаживаясь на грязный табурет с отваливающейся краской. — Да-а-а, Андрюха, хорошо пошумели в «Белой ночи». Три трупа, полтора десятка раненых… жуть!!
— Что-о? — заорал свежеобритый «суперстар», привставая с дивана и вытягивая по направлению к Грилю цепенеющую шею с напружиненными веревками жил. — Какие три трупа?
— А беспорядки там были. Постреляли. Ухлопали одного посетителя, второго люстрой задавило, и еще танцора из нашего шоу-балета, Лио… замочили.
— Лио-о-о?! Замочили?! Да ты что же такое мелешь, сука? Как его…
— Ногами, — устало перебил Гриль, а потом вдруг покачнулся на табурете и едва не упал. Его лицо, и без того смертельно бледное, стало просто-таки пепельно-серым. Он снова покачнулся на краю табурета и приложил руку ко лбу, а потом уронил неопределенный мутный взгляд на продолжавший кровоточить бок.
— Хреново мне что-то… — пробормотал он. — Кажется, в самом деле довольно прилично зацепили. Василь!
— Чего? — отозвался здоровяк в черных брюках и мягкой темной рубашке с галстуком.
— Ведь это не из наших Лио-то… срубили, да? Что же это такое… тот, который его убил, испугался, что Роман Арсеньевич… т. е. он не знал, что Роман Арсеньевич и без того в курсе… что мы…
— Чев-во? — заорал с дивана Аскольд. — Ты что несешь, скотина? Кто в курсе?! Роман? Дядя?
