— Почему кстати?
Девушка на секунду пришла в замешательство, а потом сообщила, что дежурство кончилось и она спешит домой к больной матери.
— Да-да! — развел врач руками. — Не смею задерживать…
Неизвестно почему, но он сам зашел в послеродовую палату и долго всматривался в лицо спящей мамаши.
Физиономия женщины была крайне неприятна, со склеенными волосами, обрамляющими бесформенное, белое, как тесто, лицо. Рядом в кроватке спал младенец, похожий мордочкой на гнилой грецкий орех.
Доктор стоял и смотрел.
Он не понимал, почему не может оторвать взгляда от этой новоявленной семьи.
Вероятно, думал он, мы с большим интересом идем в кунсткамеру, нежели в галерею к Рубенсу!.. Нас привлекают автокатастрофы, а не полет бабочек, мы смотрим в новостях не те сюжеты, где рассказывается о помощи немощным старикам, нам волнуют кровь кадры с убиенными молодыми людьми, которым еще бы жить и жить… Еще он подумал, что чрезмерно высокопарен и что сюжеты о немощных стариках его тоже не волнуют, нисколько.
Через час он уже спал, и снилось ему огромное дерево с грецкими орехами…
На следующий день Лизбет отправилась с новорожденным домой.
С неделю она никак не могла придумать сыну имя, а потом увидела по телевизору бит-группу, в которой солистом был молодой симпатичный парень по имени Роджер. Он так здорово играл на гитаре и пел фальцетом…
Кормя грудью младенца, Лиз невзначай подумала, что все-таки красота куда лучше, чем некрасота, а потому нарекла мальчишку именем гитариста.
— Роджер, — произнесла она с любовью и нажала на грудь покрепче.
Дитя глотнуло. Жирная кефирная масса хлынула не в то горло, и новоявленный Роджер стал задыхаться. Скукоженное личико посинело, ручки задергались, и младенец собрался было уже перебраться на небеса, где его, невинного, ожидал Архангел Гавриил, дабы препроводить дитя в рай.
Вероятно, Лизбет была другого настроения. Не желая расставаться с предметом, на который собиралась расходовать свои огромные запасы любви, мамаша безо всякой истерики взяла задыхающееся чадо за ножки и потрясла им, словно курицей, чтобы оживить.
Скорее всего, Роджер тоже не желал пугать своей синюшностью небеса, а потому из его легких протекло на пол убийственное молоко. Младенец отрыгнул и задышал, сначала с клекотом в груди, а потом физиологически нормально.
— Роджер — безобразник! — произнесла Лизбет, когда все успокоилось и ребенок вновь ухватился жесткими деснами за материнский сосок…
Мистер Костаки решил съесть еще и десерт. Он выбрал яблочный штрудель и какао — запивать.
«Всякое правило подтверждается исключениями», — думал Костаки, глотая почти не прожеванные куски пирога. Можно и на сытый желудок поиграть. Тем более внимание публики будет сосредоточено не на оркестре, а на этих неизвестных литовцах.
«Почему нельзя просто сыграть Прокофьева, безо всякого балета», — размышлял Роджер. А все потому, что Миша пытается удивить публику изысками, тогда как, наоборот, простоту являть надо. А где простота — там гениальность, а где гениальность — там нет Миши!
Костаки понравился сделанный им вывод, и он, густо отпив из чашки какао с пенками, откинулся на спинку стула…
Не прост Миша! Не прост!..
* * *
Роджер почти с младенчества осознал, что мать его некрасива и что он сам не милое дитя с обложки журнала «Child». Собственная внешность мальчика по первым годам мало интересовала, он лишь злился, когда, играя со сверстниками, слышал такое:
— А моя мама самая красивая…
— Нет, моя! — вступал в спор какой-нибудь ребенок.
— Моя! — утверждал третий.
— Моя мама — уродина! — говорил Роджер. — Она неуклюжая и часто разбивает на кухне чашки!
Такое заявление ставило сверстников в тупик. Мальчики и девочки не знали, как относиться к этому прыщавому, со скукоженной физиономией, то ли в герои его записать за то, что он так запросто может про маму свою сказать, то ли поругать его…
Второе обычно делали взрослые — чужие мамы и бабушки.
— Как же ты можешь так говорить о своей мамочке? — строго внушали соседки Роджеру и поглядывали на Лизбет, сидевшую здесь же, рядом с песочницей.
А она, мать, переполненная любовью к своему отпрыску, отвечала в оправдание, что ее ребенок четко определяет пространство и предметы вокруг себя.
— У моего мальчика нет иллюзий, и он хорошо отличает прекрасное от ужасного. И что из того, что к этому ужасному он причислил меня — свою мать? Ведь самое главное — любовь! — произносила Лизбет с какой-то особой интонацией в голосе. — Самое главное — мой мальчик меня любит!
Здесь все: и мамки, и бабки, а также няньки — соглашались.
