напоминало в природе отцу Гаврону его несбывшиеся мечты, то монах в такие моменты просто грустно вздыхал и читал про себя какую-нибудь длинную молитву. Это помогало.
Безусловно, он простил Дусю сразу, оправдав ее поступок тем, что сам не обладал достаточным садоводческим талантом, дабы в первый год произвести на свет синие яблоки.
Судьба Дуси тоже сложилась не лучшим образом. Побыв несколько времени счастливо замужем, она во время знаменитого чанчжоэйского нашествия разом потеряла все – и своего возлюбленного, разорванного на кусочки ошалелыми курами, и дом, рухнувший теплыми стенами внутрь.
Отец Гаврон по-свойски, по-родственному отпевал капитана Ренатова, а вернее, то, что осталось от отставника, – небольшой сапог, наполненный кровавой жижицей.
Через некоторое время, через год, что ли, он встретил Дусю на городском базаре. Они постояли несколько возле картофельных гор, смотря друг другу в глаза.
– Как ты, Андрей?' – спрашивали Дусины глаза.
– Ничего', – отвечали Андреевы.
– Может быть, что-нибудь изменим в нашей жизни?' – хлопала ресницами женщина.
– Ушло наше время. Поздно'.
– Ну что ж, Андрей, – сказала Дуся на прощанье. – Всего тебе хорошего…
Отец Гаврон поежился от ветра, забирающегося ледяными лапами под его тулупчик, и посмотрел вниз с вышки. Что-то в курином столпотворении, какая-то дисгармония привлекла его внимание. Монах пригляделся, прищурив глаза, и различил ползущую на четвереньках фигуру. Куры шарахались в разные стороны от крадущегося, наскакивая друг на друга и недовольно кудахтая.
– Вор', – подумал отец Гаврон и тут же спохватился: зачем кому-то понадобилось воровать кур, когда их и на воле достаточно.
Монах еще более внимательно пригляделся и увидел, как человек ловко схватил рыжую курицу за крыло и свернул ей в одно движение шею. Через мгновение он произвел ту же процедуру с другой несушкой, а затем и с третьей.
– А ну-ка стой! – закричал с вышки Гаврон. – Стой, стрелять буду! – И передернул затвор – фоккельбохера'.
Человек поднялся с четверенек и рванулся к бетонной стене, стараясь с разбегу наскочить на нее и перепрыгнуть. С первой попытки ему это не удалось, а со второй он дотянулся до бетонного края, закинул на него ногу, но застрял, удерживаемый колючей проволокой.
– Слишком малого роста вредитель, – подумал монах. – А то бы перескочил!' Гаврон спустился с вышки и побежал к ограде, распугивая на бегу жирных кур.
– Господи, – подумал он, добежав до стены. – Да это же мальчишка!'
– А ну слезай! – приказал монах.
– Не могу, – ответил Джером.
– Почему это?
– Потому что застрял. Проволока в ноги впилась.
Монах поглядел на стену и заметил, как из голой ног мальчишки сочится кровь.
– Ты, это, не шевелись, – предложил отец Гаврон. – Я сейчас за лестницей схожу.
Монах отправился за лестницей, размышляя, зачем мальчишке понадобилось сворачивать курам шеи. Садист, что ли, предположил он. Среди детей много садистов …
Между тем Джером висел на стене и думал, что с ним произойдет, когда вернется с лестницей отец Гаврон и снимет его. Мальчик попытался отцепиться самостоятельно, но ежик колючей проволоки еще крепче впился в его ляжку, вгрызаясь в самое мясо.
– Бить будет', – подумал Джером.
Через несколько минут отец Гаврон воротился, волоча за собой длинную лестницу, подставил ее к стене и, скинув тулупчик, забрался на стену.
– Больно! – взвизгнул Джером, когда монах попытался вытащить из его голой ноги железную колючку.
– Терпи! Не я вором прокрался на производство, а ты.
Мальчик закусил губу от боли, а монах расшатывал проволоку, зубьями зацепившуюся за кожу.
– Сейчас!.. – И резко дернул.
– У-У-У' – завопил Джером.
Отец Гаврон отвел мальчика в охранное помещение, где туго перебинтовал его поврежденную ногу, затем наладил самовар и, разомлевши в тепле, кинул свой тулупчик в угол.
– Ты кто? – спросил он Джерома.
– Воспитанник Интерната имени Графа Оплаксина.
– Как звать?
– Джеромом.
– А фамилия?
– Ренатов.
– Ренатов? – удивился монах. – Ты Ренатов?
– А что? – удивился в свою очередь такой реакции Джером.
– Нет, ничего… Просто я знавал одного человека с точно такой же фамилией, как у тебя.
– Кого?
– Да так… К тебе он не имеет никакого отношения. Был когда-то такой капитан Ренатов, царство ему небесное…
– Это мой отец, – сказал мальчик и поморщился от боли в ноге.
– Как твой отец? – изумился монах. – У капитана Ренатова не было детей!
– Были.
– Да ведь не было! Я бы знал об этом!
– Отпустите меня, – попросил Джером. – У меня нога болит!
– Вот интересно-то!.. Сын капитана Ренатова… А зачем же ты курам головы сворачивал?
– Зачем, зачем!.. Они заклевали моего отца!.. Ну отпустите! – взмолился мальчик.
– Да ты хоть чаю попей! – засуетился монах над кипящим самоваром. – Согрейся!
Поди, совсем замерз в коротких штанах!
– Ладно, – согласился Джером. – Чаю попью.
Отец Гаврон разлил по стаканам чай, достал из шкафчика что-то, завернутое в тряпочку, развернул ее и выложил на блюдце медовые соты, блестящие точно так же, как самоварный бок, и полные густого тягучего меда.
– Ешь, – предложил он. – Согревайся.
Мальчик взял янтарный кусочек и равнодушно принялся его посасывать, запивая чаем. Иногда он косился на отца Гаврона, словно проверяя того – не задумал ли он какую-нибудь пакость. Но монах покойно пил свой чай, позвякивая стаканом о блюдце, и смотрел в ответ на Джерома с какой-то грустью, словно вспоминал что-то сентиментальное.
– Надо же, сын капитана Ренатова, – сказал себе под нос отец Гаврон. – Ну ладно, пусть будет так.
– А вы чего, сторож? – спросил Джером.
– Сторожу, – ответил монах.
– А как же вы – монах и с ружьем? Застрелили бы меня?
– Застрелить бы не застрелил, но в воздух бы пальнул.
От горячего чая лоб мальчика заблестел мелкими капельками пота.
– Первый раз вижу монаха с ружьем, – сказал он.
– Что поделаешь, все когда-то происходит в первый раз…
Отец Гаврон задумался, взял было кусочек медовых сот, но затем положил его обратно на тряпочку.
– Все ж ты кур не убивай. Твари-то они живые. Не ты им жизнь давал, не ты и забирай.
– А чего их здесь так много? – спросил Джером, пережевывая воск и завязнув в нем зубами. – Чего они к нам в город пришли? И вообще, чего они все время клюют, жрут без конца?!
– А это только одному Богу известно.
