монарха в Нидерландах, но даже способствовал им, посылая туда свои войска. Этот дружеский союз препятствовал ему овладеть полнотой власти в Англии и расширить границы своей страны за счет фландрских и голландских городов и портов, от которых он упорно отказывался. Но именно тогда, когда он получил от французского короля значительные суммы денег и когда ему особенно нужна была поддержка в борьбе с собственными подданными, он внезапно и без всякого повода отрекается от всех прошлых обязательств и занимает враждебную позицию по отношению к Франции, хотя как раз в это время ему было и выгодно, и разумно держаться союза с ней! Столь неразумная и поспешная политика мгновенно лишила его возможности извлечь единственную выгоду из политики не менее неразумной и длившейся шесть лет; вместо того чтобы выступать посредником, помогающим обрести мир, он вынужден сам выпрашивать этот мир у французского короля наравне с Испанией, Германией и Голландией.
Когда принц Оранский просил у английского короля руки его племянницы, дочери герцога Йоркского, {24} тот отнесся к этому предложению весьма холодно, как и его брат, герцог Йоркский. Тогда принц Оранский, видя, какие препятствия встают на пути его замысла, тоже решил от него отказаться. Но вот в один, прекрасный день английский министр финансов, {25} побуждаемый своекорыстными интересами, боясь нападок членов парламента и дрожа за собственную безопасность, уговорил короля породниться с принцем Оранским, выдав за него свою племянницу, и выступить против Франции на стороне Нидерландов. Это решение было принято так молниеносно и держалось в такой тайне, что даже герцог Йоркский узнал о предстоящем бракосочетании своей дочери лишь за два дня до того, как оно состоялось. Все были повергнуты в полное недоумение тем, что король, десять лет рисковавший жизнью и короной ради сохранения дружественных отношений с Францией, неожиданно отказался от всего, чем прельщал его этот союз, - и поступил так только ради своего министра! С другой стороны, принц Оранский тоже сперва не проявлял особой заинтересованности в упомянутом весьма выгодном для него браке, благодаря которому он становился наследником английского престола и в будущем мог стать королем. Он думал лишь об укреплении своей власти в Голландии и, несмотря на недавнее военное поражение, рассчитывал так же прочно утвердиться во всех провинциях, как, по его мнению, утвердился в Зеландии. Но вскоре он убедился, что меры, им принятые, недостаточны: забавный случай открыл ему то, чего сам он разглядеть не сумел, а именно его положение в стране, которую он считал уже своей. На публичных торгах, где распродавался домашний скарб и собралось много народу, аукционист выкрикнул сборник географических карт и, так как все молчали, заявил, что книга эта куда более редкая, чем полагают присутствующие, и что карты в ней отменно точны: на них обозначена даже та река, о существовании которой не подозревал принц Оранский, когда проиграл Кассельское сражение. {26} Эта шутка, встреченная всеобщим рукоплесканием, и была одной из главных причин, побудивших принца искать нового сближения с Англией: он думал таким путем ублажить голландцев и присоединить еще одну мощную державу к стану врагов Франции. Но и сторонники этого брака, и его противники, видимо, не совсем понимали, в чем заключаются их подлинные интересы: английский министр финансов, уговаривая государя выдать племянницу за принца Оранского и расторгнуть союз с Францией, хотел тем самым задобрить парламент и оградить себя от его нападок; английский король полагал, что, опираясь на принца Оранского, укрепит свою власть в государстве, и немедленно потребовал у народа денег, якобы для того, чтобы победить и принудить к миру французского короля, а на самом деле - чтобы истратить их на собственные прихоти; принц Оранский замышлял с помощью Англии подчинить себе Голландию; Франция опасалась, что брак, идущий вразрез со всеми ее интересами, нарушит равновесие, бросив Англию в неприятельский лагерь. Но уже через полтора месяца стало ясно, что все предположения, связанные с браком принца Оранского, не оправдались: Англия и Голландия навсегда утратили доверие друг к другу, ибо каждая видела в этом браке оружие, направленное именно против нее; английский парламент, продолжая нападать на министров, готовился напасть на короля; Голландия, утомленная войной и полная тревоги за свою свободу, раскаивается, что доверилась молодому честолюбцу, наследному принцу английской короны; французский король, который вначале рассматривал указанный брак как враждебный своим интересам, сумел воспользоваться им для того, чтобы посеять рознь среди неприятельских держав, и теперь мог бы без труда захватить Фландрию, не предпочти он славе завоевателя славу миротворца.
Если этот век не менее обилен удивительными происшествиями, чем века прошедшие, то, надо сказать, по части преступлений у него над ними печальное преимущество. Даже Франция, которая всегда ненавидела их и, опираясь на особенности характера своих граждан, на религию и примеры, преподанные ныне правящим монархом, всячески боролась с ними, даже она стала теперь ареной злодеяний, ничуть не уступающих тем, которые, как гласят история и предания, совершались в глубокой древности. Человек неотделим от пороков; во все времена он рождается своекорыстным, жестоким, развращенным. Но если бы лица, чьи имена всем известны, жили в те далекие века, разве стали бы сейчас вспоминать о бесстыдном распутнике Гелиогабале, {27} о греках, приносящих дары, {28} или об отравительнице, братоубийце и детоубийце Медее? {29}
18. О НЕПОСТОЯНСТВЕ
У меня нет намерения заниматься здесь оправданием непостоянства, тем более если оно проистекает из одной только ветрености; но было бы несправедливостью приписать единственно ему все перемены, которым подвержена любовь. Ее первоначальный убор, нарядный и яркий, спадает с нее так же неприметно, как весенний цвет с плодовых деревьев; люди не виноваты в этом виновато одно лишь время. При зарождении любви внешность обольстительна, чувства согласны, человек жаждет нежности и наслаждений, хочет нравиться предмету своей любви, ибо сам от него в восторге, всеми, силами стремится показать, как бесконечно он его ценит. Но постепенно чувства, казавшиеся навек неизменными, становятся иными, нет ни прежнего пыла, ни очарования новизны, красота, играющая столь важную роль в любви, как бы тускнеет или перестает обольщать, и, хотя слово 'любовь' все еще не сходит с уст, люди и отношения их уже не те, что были; они пока что верны своим обетам, но только по велению чести, по привычке, по нежеланию признаться себе в собственном непостоянстве.
Разве люди могли бы влюбляться, если бы с первого взгляда видели друг друга такими, какими видят по прошествии лет? Или разлучаться, если бы этот первоначальный взгляд остался неизменным? Гордость, почти всегда правящая нашими склонностями и не знающая пресыщения все время находила бы новые поводы ублажать себя лестью, зато постоянство утратило бы цену, ничего не значило бы для столь безмятежны: отношений; нынешние знаки благосклонности были бы не менее пленительны, чем прежние, и память не находила бы между ними никакого различия; непостоянства попросту не существовало бы, и люди любили бы друг друга все с той же пылкостью, ибо у них были бы все те же основания для любви.
Перемены в дружбе вызваны почти теми же причинами, что и пере мены в любви; хотя любовь полна одушевления и приятности, тогда как дружба должна быть уравновешеннее, строже, взыскательнее, обе от подчинены схожим законам, и время, меняющее и наши устремления, и нрав, равно не щадит ни той, ни другой. Люди так слабодушны и непостоянны, что не в силах долго выдерживать бремя дружбы. Конечно древность дала нам ее примеры, но в наши дни настоящая дружба встречается едва ли не реже, чем настоящая любовь.
19. ОБ УДАЛЕНИИ ОТ СВЕТА
Мне пришлось бы исписать слишком много страниц, начни я сейчас перечислять все очевидные причины, побуждающие старых людей удаляться от света: перемены в состоянии духа и во внешности, равно как телесная немощь неощутимо отталкивают их - и в этом они схожи с большинством животных - от общества им подобных. Гордость, неразлучная спутница себялюбия, заступает тут место разума: будучи уже не в состоянии ублажать себя тем, чем ублажаются другие, старики на опыте знают и цену радостям, столь желанным в юности, и невозможность предаваться им впредь. По прихоти ли судьбы, вследствие ли зависти и не справедливости окружающих, или из-за собственных промахов, но старикам недоступны способы обретения почестей, наслаждений, известности кажущиеся юношам такими легкими. Однажды сбившись с дороги, ведущей ко всему, что возвеличивает людей, они уже не могут на нее вернуться: она слишком длинна, трудна, полна препятствий, которые им отягченным годами, мнятся неодолимыми. Старики охладевают к дружбе и не только потому, что, быть может, никогда и не ведали ее, но потом) еще, что похоронили очень многих друзей, не успевших или не имевших случая предать дружбу; с тем большей легкостью они убеждают себя что умершие были им куда преданней, чем оставшиеся в живых. Они уже не причастны к тем главным благам, которые прежде разжигали их вожделения, почти непричастны даже к славе: та, что была завоевана, ветшает со временем, и, случается, люди, старея, теряют все, обретенное прежде. Каждый день уносит крупицу их существа, и в - них остается слишком мало сил для наслаждения еще не утерянным, не говоря уже о погоне за желаемым. Впереди они видят только скорби, недуги, увядание; все ими испытано, ничто не имеет прелести новизны. Время неприметно оттесняет их от того места, откуда им хотелось бы смотреть на окружающих и где они
