не за что.
Помнится, что, излагая свои взгляды на случившееся, я стал развивать такую мысль: любое великое начинание человечества, связанное с теми или иными научно-техническими открытиями, неизбежно сопряжено с определенными жертвами. Сколько кораблей и моряков погибло в пучинах мирового океана в эпоху великих открытий? Сколько летчиков погибло, прежде чем полеты на самолетах стали сравнительно безопасными? Неизбежны и жертвы людей в ходе освоения таких новых для человечества стихий как атомная энергия и космос. 'Видимо, что-то непредвиденное, связанное с отсутствием у человечества опыта в освоении атомной энергии, произошло и в Чернобыле',- говорил я в те дни, стараясь как-то защитить престиж отечественной науки от волны сомнений и критики, обрушенных на нее японской прессой.
Тяжелая это была задача. И только доброжелательное отношение, деликатность и воспитанность искренних друзей Советского Союза, перед которыми мы выступали, позволили нам тогда выдержать наши лекции в спокойном, оптимистическом тоне, хотя черные кошки скребли наши души. Организатором наших лекций была тогда заместитель ответственного секретаря Общества японо-советской дружбы госпожа Ёкосука Тосико. Благодаря ее повседневной опеке мы выполнили намеченную ранее программу встреч с друзьями нашей страны в Нагое, Киото и Осаке. Но все-таки в итоге этой поездки в памяти остался какой-то горький осадок, а во взглядах на будущее нашей страны появилась какая-то неуверенность. Видимо, чернобыльская катастрофа была первым тревожным звонком, предвещавшим те волны массовых экономических и социальных бедствий, которые, начиная с 1991 года, обрушились на нашу страну.
Мое третье превращение
в корреспондента 'Правды'
Последние два года моего пребывания в должности заведующего отделом Японии проходили на фоне новых веяний в стране, незаметно начавшихся после смерти К. У. Черненко и избрания генеральным секретарем ЦК КПСС М. С. Горбачева. Эти веяния проявились в появлении в окружении генерального секретаря сторонников всевозможных новшеств в деятельности партийного и государственного аппаратов. Большое, хотя внешне и не очень заметное, влияние на идеологическую жизнь нашей страны обрел, в частности, в тот период новый заведующий отделом пропаганды ЦК КПСС А. Н. Яковлев, занимавший ранее пост директора Института мировой экономики и международных отношений АН СССР (ИМЭМО). Влияние Яковлева особенно усилилось после его назначения в 1986 году секретарем ЦК КПСС.
Сегодня истинное лицо Яковлева - скрытого ненавистника советских порядков - известно всем уже потому, что он сам теперь откровенно рассказывает о своем затаенном несогласии с коммунистической идеологией и своей тайной приверженности американским доктринам 'свободы', 'демократии' и 'рыночной экономики'. В те времена, правда, этот хамелеон говорил и писал совсем иное, восхваляя марксизм- ленинизм как единственно верную научную теорию. Но исподволь, как выяснилось потом, он уже тогда сблизился с группами 'диссидентов' из числа академических научных работников, сочувствовавших идеям А. Д. Сахарова. При его поддержке лидеры этих групп втерлись в доверие к Горбачеву - человеку амбициозному, хитроватому, но недалекому - и стали склонять его к отказу от противостояния с Соединенными Штатами и к 'реформам' советской государственной и экономической системы по образцам и подобию Запада. Ведущая роль в этом деле принадлежала представителям академической элиты, возглавлявшим научные коллективы таких крупных академических центров как Институт мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), Институт США и Канады, Всесоюзный научно-исследовательский институт системных исследований и другие. Из стен именно этих научно-исследовательских институтов стали направляться в те годы в адрес Горбачева докладные записки, прогнозы и предложения, пронизанные идеями коренного пересмотра как внутренней, так и внешней политики советского руководства. Именно эти идеи и были в дальнейшем, во второй половине 80-х годов, положены в основу горбачевской болтовни о 'перестройке' и 'новом мышлении'.
Внес свой вклад в эту деятельность академических реформаторов и наш Институт востоковедения АН СССР. Директор института Е. М. Примаков с приходом Горбачева к власти стал фактически одним из политических советников генерального секретаря и членом его ближайшего окружения. Не берусь судить, в какой мере совпадали тогда политические взгляды Примакова и Яковлева. Показателен был, однако, такой факт: в 1985 году вскоре после прихода Яковлева к руководству Отделом пропаганды ЦК КПСС Примаков стал его преемником на посту директора ИМЭМО. Без одобрения Яковлева такое назначение, конечно, не могло состояться.
С этого момента наш институт в течение многих месяцев 1985-1986 годов оставался без директора. Временное исполнение директорских обязанностей осуществлял в то время заместитель директора Г. Ф. Ким. Фактически же Примаков продолжал оказывать свое влияние на жизнь института. Известно было всем, что Ким постоянно перезванивался с ним и руководствовался его пожеланиями при решении тех или иных кадровых вопросов.
Длительное отсутствие директора стало, однако, постепенно отрицательно сказываться на общем состоянии дел в институте. С наступлением 1986 года реже стали проводиться заседания дирекции, ученых советов и партийные собрания. Замедлилась подготовка к печати плановых работ института, а заместители директора и другие влиятельные лица предались бесплодному обсуждению всяких слухов по поводу того, кто придет на смену Примакову. Подковерная борьба за вакантный директорский пост началась и в кулуарах Президиума АН СССР между членкорами и академиками, причастными к востоковедению.
Меня, однако, перипетии борьбы академиков и членкоров за руководство институтом интересовали мало хотя бы потому, что ни на кого из возможных претендентов на директорский пост я не возлагал никаких надежд, связанных с судьбами отдела Японии. Научно-организационные дела, откровенно говоря, были мне в тягость, и занимался я ими без удовольствия лишь по долгу службы. Зато упорно старался выкраивать в своем служебном расписании как можно больше свободных от явки в институт 'творческих дней'. И это мне удавалось: еженедельно два-три рабочих дня я проводил не в институте, а за своим домашним столом над чтением привезенных из Японии книг и сотен газетных вырезок из японских газет, накопленных мною в период пребывания в Токио. Результатом этой работы стал выход в свет весной 1985 года моей уже упоминавшейся выше книги 'Семейная жизнь японцев', в которой я видел один из удачных плодов моих японоведческих поисков.
Однако после того как эта книга была опубликована, я ощутил вакуум в моих планах научной работы. Новой темы для следующей монографии в то время как-то не виделось. Хотя как заведующему отделом Японии мне следовало бы заниматься историй и современным состоянием отечественного японоведения, но тогда такая тематика казалась мне скучнейшим стариковским занятием. В предшествовавшие годы я привык изо дня в день присматриваться к наиболее заметным явлениям в общественной жизни Японии: будучи в Токио, я наблюдал эти явления воочию, находясь в гуще событий. Из Москвы же японская общественная жизнь виделась не так отчетливо, как из Токио, и держать руку на пульсе этой жизни не удавалось. В связи с профессорской работой в Институте стран Азии и Африки при МГУ возникали у меня, правда, планы взяться за написание очерков или цикла лекций по истории Японии. Но группа моих коллег в лице Ю. Д. Кузнецова, Г. Б. Навлицкой и И. М. Сырицина опередила меня и подготовила к печати добротную книгу 'История Японии', вышедшую в свет в 1988 году.
Можно было бы, конечно, взяться за детальную разработку вопросов советско-японских отношений, которыми мне приходилось в те годы заниматься систематически в ходе подготовки к упоминавшимся выше конференциям и симпозиумам. Но меня останавливала та жесткая система контроля над публикациями по данной тематике, которую издавна установили аппаратные чиновники Главлита, министерства иностранных дел и Международного отдела ЦК КПСС. Мой жизненный опыт подсказывал мне, что любые мои попытки высказывать какие-либо собственные критические мысли или ссылаться на факты и документы, не появлявшиеся в нашей печати и не прошедшие апробацию МИДа и ЦК КПСС, были делом абсолютно безнадежным. Любая моя 'отсебятина' по вопросам советско-японских отношений была бы обречена на изъятие из рукописей, что к тому же привело бы и к осложнениям в моих отношениях с 'вышестоящими инстанциями'. Время для написания объективных и правдивых исследований по вопросам, связанным с деятельностью МИД СССР и ЦК КПСС, тогда еще не пришло. Такие исследования стали возможны лишь после 1991 года.
Оказавшись на распутье при выборе темы моей дальнейшей исследовательской работы, я стал в то время все чаще помышлять о новой поездке в Японию на длительный срок, хорошо понимая, что это могла быть либо долговременная научная командировка, либо прежняя самостоятельная журналистская работа,
